Марина ЛОБАНОВА. Со смертью наперегонки (продолжение-1)

 

 

(начало см. здесь:  http://www.anticompromat.org/raznoe/lobanova1.htm)

 

 

 

 

 

Не горюй!

– Я больше не могу... Сжавшись в комочек, Маша беззвучно плакала, сдавленная на скамейке невнятно бормочущим пьяным и насупленной теткой–мешочницей. Напряжение разговора, духота, оскорбления, уста­лость навалились, выдавливая холодные слезы.

– Я никогда больше сама ни к кому не подойду. Я никогда не смогу писать стихи.

– И чего ты ко мне привязалась? Я же сказал: ты мне не нужна...

 

                                   Ты не гони меня – бульвара нервное запястье

                                   в весну давно застегнуто каштановым браслетом.

                                   Хлестнула ветка–боль – захолонувшее ненастье

                                   споткнулось в изморозь и расползалось клейко летом.

                                   Мне кленов странна вязь, мне липы обморочна терпкость,

                                   пронзенная душа – зрачками хищными тюльпанов.

                                   Мне дрожь кровавая – осин запекшаяся крепость,

                                   паденье влажное – асфальтом в памяти обманной.

                                   Ты не зови меня – звериный, цепкий шелест звездный

                                   мне не заменит цепь, искусно спаянные звенья.

                                   Все те же дом, фонарь, аптека, лес, болото – поздно,

                                   нет возвращенья вспять, мной путь угадан без истленья.

                                   Я слышу тонкий звон и многоцветья нежный лепет,

                                   имен, планет и сфер порядок звуковой узнаю,

                                   я – воздух, влага и огонь, руки послушный трепет,

                                   незримой музыки коснусь я умными перстами.

                                   Нам предначертан зов, возобновленье, тайна, слово,

                                   одно движенье, звук – утраченный закон извечен,–

                                   вернется он, кивнет, смеясь, незнанию простому,–

                                   излечен лад, разлуки больше нет, наступит встреча.

 

– Дама не должна ни при каких обстоятельствах показывать, что ей плохо. Улыбайся, чего бы это тебе не стоило, и держись прямо,– доносилось из детства.

– Мне холодно... больно...

– Не разыгрывай из себя даму! И не грызи себя: Система только этого и ждет. Если совсем не­вмоготу – плачь! Даже на людях – они замотаны, озлоблены, безразличны. Спорим? в метро мож­но делать на глазах у всех все, что угодно,– никто и не заметит. Найди способ разряжаться – ина­че ты не вытянешь...

Никто действительно слез не замечал. И вдруг...

– Девочка, не плачь, не убивайся ты так! Все пройдет, честное слово! Не горюй!

Вагон очнулся. Толстая мешочница с пачкой сальных денег в руках застыла, раскрыв рот. Да­же пьяный перестал бормотать. Маша потянулась вслед ускользающей улыбке... Видение? сон на­яву? На коленях лежала плитка шоколада «Аленка»...

                                                                      

                                                                       Заглох колодец. Память не прольется.

                                                                       Вкушать забвенье, горечь ломких трав –

                                                                       удел теней. Затих, не шевельнется

                                                                       ковыль сухой. Лишь пепел, прошептав

                                                                       в последний раз угаснувшее имя,

                                                                       вздохнув, уляжется. Огонь погас.

                                                                       Реки не переплыть. Кругом – пустыня.

                                                                       Исчез покой, соединявший нас.

                                                                       И спит, не ждет далекий перевозчик,

                                                                       самой мне выбираться из трясин,

                                                                       забьет водоворот звенящих строчек

                                                                       ключом целящим, родником живым.

 

(Из дневника Друга)

В конце 20–х годов "пролетарские музыканты" сфабриковали «Дело Большого театра». По инициативе Мейерхольда в нем планировались спектакли «Стальной скок» Прокофьева, «Новос­ти дня» Хиндемита, «Нос» Шостаковича, коллективный опус «Четыре Москвы». Этот проект тут же подвергся нападкам.

Лев Лебединский: Мы старались так или иначе влиять на работу различных комис­сий, обследовавших Большой театр, в связи с огромным усилением в нем реакционной группы артистов, му­зыкантов и режиссеров, а позднее мы откликнулись на события в Большом театре (кампания печати) через журнал «Советское искусство»... В отноше­нии современничества – опять–таки через журнал «На литератур­ном посту», на диспутах дали оценку целого ряда современных композиторов, поставили вопрос об упадни­честве в музыке.

Юрий Келдыш: Прокофьевский балет, конечно, ничего общего с нашей револю­цией не имеет, и если как–то ее отражает, то во враждебном, изуродованном преломлении»; это -- «издевка, пасквиль на революцию.

Нетрудно догадаться, что произошло дальше: все спектакли запретили. Взамен Большой театр получил истинно «пролетарскую» продукцию. Принято рассуждать о Постановлении 1948 года, принятом в связи с оперой Мурадели «Великая дружба», не угодившей вкусам Кремлевского Гор­ца,– сама же идея «подлинно советской оперы» была подкинута уже в 1930 году. Об этом свидетельствует следующая информация, опубликованная в журнале «Проле­тарский музыкант»:

«Худож.–полит. совет ГАБТ’а постановил обратиться с письмом ко всем советским композиторам с призывом написать советскую оперу и с персональным письмом к тем композиторам, которые уже пишут та­кую оперу (тт. Шехтер и Давиденко) с призывом об ускорении окончания работы.

Композитору Чемберджи ГАБТ’ом заказана музыка к балету «Горы тронулись».

 

«Дело Большого театра» проливает неожиданный свет на биографии Мейерхоль­да и Шостаковича. Принято считать, что ярлык «мейерхольдовщина» был навешен на режиссера и композитора в 1936 году в статье «Сумбур вместо музыки» – именно она берется за точку отсчета в истории запрета «театра, чуждого народу». Но сравним эту знаменитую публикацию «Правды» с забытой статьей Даниэля Житомирского «Нос» – опера Д. Шостаковича, напеча­танной в 1929 году, в самый разгар «дела Большого театра»:

Житомирский

«алогичная акцентация слов и фраз», «нарочитая нелепость», «противоестественность», «гармонизация «на­выворот», «резко противоречивые и совершенно нелепые диссонансы», «натуралистические эффекты», «насилие над текстом», «ладовая статичность», «однообразная нарочитость», «нарочитое несоответствие»... «Основной эмоциональный стержень имеется во всяком гротеске, в том числе и в опере «Нос»; его можно определить как уродливую и нездоровую гримасу, раздирающую челюсти тупым физиологическим смехом».

«Сумбур вместо музыки»

«Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный, сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге... Если композитору и случается попасть на дорожку простой и понятной мелодии, то он немедленно, словно испугавшись такой беды, бросается в дебри музыкального сумбура, местами превращающегося в ка­кафонию... Это музыка, умышленно сделанная «шиворот-навыворот»... сцена преподносит нам в творении Шостаковича  грубейший натурализм... Опасность такого направления в советской музыке ясна. Левацкое урод­тво в опере растет из того же источника, что и левацкое уродство в живописи, в поэзии, в педагогике, в науке».

Житомирский

Шостакович «творит в плане гротеска, для него комическое заключается в своеобразной игре внешними приемами. ...сущность формалистического спектакля и одной из его разновидностей – гротеска сводится к господству самодовлеющих, структурно–композиционных моментов (по Мейерхольду – «декоративных») над внутренней смысловой значимостью вещей... Этот буржуазно–эстетский стиль не утерял еще некоторой живучести и в советском театре. Так, например, мейерхольдовская постановка «Ревизора» представляет собой в сущности рецидив старых, декадентских идей режиссера. Эти же гротескные принципы соблазнили, к сожалению, и Шостаковича...»

«Сумбур вместо музыки»

«Это – перенесение в оперу, в музыку, наиболее отрицательных черт «мейерхольдовщины» в умножен­ном виде. Это левацкий сумбур вместо естественной человеческой музыки. Способность хорошей музыки за­хватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевого оригинальничания. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо».

 

Житомирский

«Уже сам выбор этой темы для большого театрального действия доказывает оторванность автора от ос­новных задач, стоящих перед советским театром, в частности – оперой. ...повесть «Нос» со стороны сюжет­ной представляет собой нелепую полубредовую фантастику... Своей оперой Шостакович, несомненно, отда­лился от столбовой дороги советского искусства. Если он не поймет ложности своего пути, если не постара­ется осмыслить творящейся у него под «носом» живой действительности, то творчество его неизбежно зайдет в тупик».

«Сумбур вместо музыки»

«Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, что ждет, что ищет в музы­ке советская аудитория. Он словно нарочно зашифровал свою музыку, перепутал все звучания в ней так, что­бы дошла его музыка только до потерявших здоровый вкус эстетов–формалистов. Он прошел мимо требова­ний советской культуры изгнать грубость и дикость из всех углов советского быта».

 

И вот что интересно: лавры года первого Лучше-Веселого-Летоисчисления не давали покоя этому «пролетарскому» борзописцу многие десятилетия спустя. Вот как он и Оксана Леонтьева описали в 1983 г. музыку Лигети:

«Мы слышим невообразимое по физиологической уродливости чередование визгов, задушенных хрипов, рыганий, похохатываний, стонов, шипений, двусмысленных вздохов, кваканий, выкриков, звуков, напоми­нающих мычание или блеяние; иногда вдруг врываются два–три «вокальных» звука, которые тотчас же по­глощаются общим шумом...»

Да ведь это «Сумбур вместо музыки»:

«И все это грубо, примитивно, вульгарно. Музыка крякает, ухает, пыхтит, задыхается, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены».

 

 

Вновь словно вынырнув из-под земли, Ира сказала Маргарите:

– Вы много знаете, но вам еще предстоит узнать основное. Для начала сядем. Дышите спокойно, освободитесь от напряжения. Закройте глаза. Когда я скажу, откроете их и скажете, что вы ощутили.

Мягкая волна тепла поднимается, затем спускается по телу, ненадолго задерживаясь в центрах.

– Опять вы напряглись... сейчас снимем напряжение. С головными болями вы уже можете справиться сами. Сегодня попробуем простейшую защиту.... Вы спрашивали, что мы можем в условиях Системы. Вот, прочтете, когда будет время,– вам пригодится.

 

 

Краткое наставление не пожелавшим войти в систему

Прежде, чем решиться на такой шаг, подумайте хорошенько: все ли вы взвесили, готовы ли к любым последствиям... Одна моя приятельница мудро заметила: «мы с вами можем лишь ломать голову над тем, как поступят с нами люди Системы. Но, будьте спокойны, они придумают такое, что нам и не снилось».

Готовым надо быть ко всему. Вплоть до тюрьмы и психушки. Не убаюкивайте себя разговора­ми: вы – не диссидент, идеологией не занимаетесь и вообще – стоите вне политики. Вы не вошли в Систему – этого достаточно. Отныне вы – отщепенец и враг.

«Вы – не наш»,– сказали мне при самом поступлении в вуз. Я еще не успел ничего. В сущ­ности, даже рта раскрыть. Но учуяли: «не наш». Опознают и вас. Потом придет время – к вам за­частит милиция. На вас посыпятся анонимки. Вас перестанут узнавать друзья, а знакомые начнут при встрече внезапно сворачивать за угол или переходить на другую сторону улицы. Вы преврати­тесь в зачумленного. Вас будут запугивать по телефону. На дверях вашей квартиры появятся угро­жающие или оскорбительные надписи. Готовы к этому? Не думайте, что вам будет легче, если вы знаете кое–что о Системе. В определенный момент вам скажут: «Ты слишком много знаешь – тебя пора убивать». Или не скажут – просто начнут убивать. Вы не раздумали? Тогда, с Богом.

Правило первое: никогда не стройте далеко идущих планов. Прошлое и будущее для вас закончились. Станете вспоминать о прошлом – тоска одолеет, или сомнения замучат: «А пра­вильно ли... Может, не стоило?» Гоните эти мысли. Стоило. Нельзя останавливаться! Разу­ме­ет­­ся, вы еще можете войти в Систему. Но от вас потребуют такой крови, таких унижений, что потом вы – либо кончены, либо сломаны... Что касается будущего, неизвестно, сколько вы про­тянете, сколько вам разрешат ходить по белу свету. Может быть, завтра на вас свалится кир­пич. Ви­новных не будет: «несчастный случай». Может быть, вас переедет машина-ниоткуда без номера, выросшая из–под земли посреди пешеходной зоны. Может быть, вас затолкнут в ка­рету скорой помощи или в «воронок», и вы окажетесь в «психушке» или в тюрьме. Все мо­жет быть. Итак: прошлое для вас кончилось, будущее может никогда не настать. Думайте только о на­с­то­я­щем. Причем не о неделе, даже не об одном дне – думайте о часе, а еще лучше – о мину­тах и секундах. Каждое мгно­вение должно быть заполнено конкретным делом. Разбейте время на задания. Пускай поначалу они кажутся ничтожными – интенсивность мгновения от этого лишь возрастает. Постепенно вы поймете, насколько наполненно и ценно время. По-настояще­му честно прорабатывать-проживать каждый миг очень сложно. Хорошо, если при этом вы не утеряете внешней канвы – связи с объек­тивным временем, независимым от вас. Гораздо легче в этих обстоятельствах верующим: празд­ники, будни и посты заданы им заранее: «Скоро Водосвятие», «Доживу до Пасхи». Это и есть – временнáя пер­спектива. Мгновение и вечность – вот что нам осталось.

Правило второе. Отвечайте на действия Системы абсурдом, смехом или молчанием. Система бессмысленна. Отвечать ей абсурдом означает временно ее остановить. Одна из нелепиц Системы – в том, что люди, ее представляющие,– добросовестные функционеры,– они ищут логики и ста­раются быть последовательными. Поэтому, когда они сталкиваются с абсурдными реакциями на свои действия, они, как мини­мум, теряют равновесие. Пусть ненадолго, но вы вносите смятение в их ряды. Пусть ненадолго, но Система перестает действовать. Часто это дает возможность пере­дохнуть и собраться с силами. Смех – еще более сильное средство. Постарайтесь по крайней мере улыбаться. Предупреждаю, что часто это очень сложно. Смех лечит. Смех помогает выжить. Смех дает позицию превосходства. В сущности, усилия Системы смешны. Подумайте, насколько неле­пы, ничтожны и несчастны люди, посвятившие себя Системе. Думайте о них без агрессии – с жа­лостью. И смейтесь. Молчание действует обескураживающе. Вас провоцируют, втягивают в ин­тригу, ждут ответной эмоциональной реакции. Вы молчите. Что делать с молчащим человеком? Итак, абсурд, молчание и смех.

Правило третье. «С дурака спроса меньше». Если нельзя молчать или смеяться, если необходи­мо действовать, напустите на себя серьезность и притворитесь туповатым. Либо вам поверят и хо­тя бы на время отвяжутся, либо станут выяснять у других, действительно вы такой тупой или при­ду­ри­­вайтесь,– а это опять-таки дает желанную передышку. Либо у ваших противников лопнет терпе­ние, и они совершат какую-нибудь ошибку. Например, вместо того, чтобы вывести вас из се­бя, начнут сами раздражаться, лезь в бутыку или орать дурным голосом. Это привлекает вни­ма­ние посторонних. Ситуация становится либо абсурдной, либо неуправляемой для Системы.

Правило четвертое. Избегайте конфликтов и стрессов, навязанных Системой. В этом вам должны помочь три первых правила. Главное, что пытаются сделать с вами,– лишить собственно­го «я». Вы должны сохранить себя. Каждый раз, когда вас втягивают в конфликтную ситуацию – от склоки в коммунальной кухне до «случайно» привязавшегося к вам блюстителя власти, помни­те: это может быть провокацией. Избегайте подобных столкновений – вам и так предстоит изма­тывающая борьба и перенапряжение. Ваши шансы уцелеть крайне незначительны. Не сокращайте их сами. Старайтесь не спорить. Увы, даже друзья способны предать. Только столкнувшиеся с Системой понимают справедливость слов: «предают только свои»,– все остальное – не в счет. Пре­дательство, к сожалению,– норма. Но даже если вас и не предадут, ваши друзья сами могут ока­заться жертвами–орудиями провокации и втянуть вас в нее. Поэтому, когда вам явно навязывают конфликт, думайте: «не провокация ли это?»

Правило пятое. Привыкайте к одиночеству. Хорошо переносят его очень немногие. Вы попа­ли в опасную зону. Если еще не все друзья вас покинули, то, боюсь, это лишь вопрос времени. Ну а если кто-то останется с вами до конца, то этому человеку вы должны быть верны всю жизнь. Свято место пусто не бывает: на место дезертировавших друзей, возможно, будут претендовать другие, невесть откуда взявшиеся. Опасайтесь их: Система очень любит засылать ла­зут­чи­ков. Задачи их разные. Узнать, не сломаны ли вы. В какой форме. Не готовы ли капиту­ли­­ро­вать. Попробовать спровоцировать. Лишить равновесия. Враг под маской друга очень опа­сен. Вы можете посвятить его в свои планы. Можете к нему привязаться. Последствия бывают раз­ные – от самых трагических до временной потери сил и душевного равновесия. Будьте чест­ны: одино­чество – ваш удел. Одиночество часто превращается в пытку. Порой вы станете ло­вить себя на мысли, что сходите с ума. Порой – обнаруживать, что разговариваете сами с собой вслух. Это опасно. Вы лишены права казаться окружающим чудаком: за «антиобщественное по­ве­де­ние» вас живо затолкнут в «психушку». Аутотренинг здесь не помогает. Я знаю очень силь­ных экстрасен­сов, которые сломались на вынужденном одиночестве, наращиваемых стрессах и на­вя­занных со стороны конфликтах. Ваша ситуация экстремальна. Здесь помогают маленькие хитрости.

Эскимо. Вы опаздываете, нервничаете. По дороге вам попадается мороженный киоск, а у него – очередь. Станьте в очередь и думайте только о мороженом. Купите его и ешьте на здоровье. Опоздать вы все равно опоздаете, а потом и весь день будет отравлен воспоминаниями о мороже­ном, которое вам так и не удалось съесть.

Автобус. Вы опаздываете, нервничаете. Перед вами проезжает ваш автобус. Не мчитесь к оста­новке, не теряйте дыхания. Наоборот, замедлите шаг, дышите глубоко и спокойно. Почти наверня­ка двери автобуса захлопнутся у вас перед носом, и полученный стресс окажется ничем не оправ­данным. Если суждено иначе, автобус до­ждется вас, и вы в нем уедете.

Прогулка. Вы заработались, все валится из рук, вам не хватает времени ни на что, а отдыхать вы не можете, зная, сколько надо сделать. Бросьте все, идите гулять. Если живете неподалеку от работы, гуляйте вынужденно – на работу и домой. Это ваша дистанция. Как вы думаете, что изме­нится? А ничего: на вашу работу у вас будет уходить ровно столько же времени, сколько и раньше. Но скоро окажется, что вы успеваете гораздо больше сделать.

Итак, помните: в жизни вам осталось очень мало веселого. Не ухудшайте ситуацию! Станьте истинным эпикурейцем. Прогулка, мороженое, шоколадка, смешная игрушка – эти крошечные ра­дости дают очень многое. Ваше существование не так уж убого – вы пока не заперты, вы на сво­боде, вы можете себе кое–что позволить. Да и важны не сами вещи – важна интенсивность пере­живаний. И никакого самоедства. Никаких проявлений мазохизма. Никакой «критики и самокри­тики» – их навязывает вам Система.

Правило шестое. Старайтесь усвоить нормы игрового поведения. Разгадывайте замыслы и тактику противника. Разгадав, поймете, как себя вести. Ищите неожиданные, сбивающие с толку ходы. Смотрите на происходящее отстраненно. Театр представления – не театр переживания – ва­ша модель. Желательно, чтобы это был бы и театр абсурда. Вы должны экономить силы и не рас­трачивать энергию и эмоции. Может статься, они еще вам пригодятся.

Правило седьмое: не будьте слоненком! Помните сказку Киплинга о том, как у слоненка поя­вился хобот? С чего все началось? Слоненок без конца задавал всем вопросы. Излишняя любозна­тельность обнаружит ваш пытливый ум и заставит кое–кого призадуматься. А крокодилы в жизни куда страшнее, чем в сказках.

Правило восьмое. Выработайте свой ритм. Вас будут постоянно сбивать с него, навязывать иной пульс, стараться загнать в цейтнот. Не поддавайтесь. Старайтесь за­медлить время и про­живать его как можно интенсивней. Когда особенно сильно станут донимать провокациями или просто глупостями, противопоставьте этому свой текст. Проще, если вы умеете молиться,– перей­дите на непрерывную молитву. Поначалу к этому нелегко привыкнуть, но с течением времени это действует автоматически. Не умеете молиться – повторяйте любой симпатичный вам текст: счи­талку, стихотворение.

Правило девятое: не отвечайте злобой на злобу, агрессией на агрессию – от вас только того и ждут. Если вы не в состоянии возлюбить врагов своих, то внушите себе, что их нет. «Отнесись к ним с вежливым презреньем»,– наставлял Пушкин брата.

 

Правило десятое. Помните замечательную призказку про огонь-воду-медные трубы? Можете счи­тать, что эти стадии вами пройдены. Сейчас вы попали в волчьи зубы. Если вам удастся уце­­леть, то впереди – лисий хвост. Допустим, настало короткое затишье. Те, кто вас третиро­вал, вдруг начнут курить вам фимиам. Не растеряйтесь, не расслабьтесь, не верьте им. После от­те­пели в России ударяют морозы, а если вас опьянили похвалы, то новых холодов вам не пе­ре­жить.

 

Правило одиннадцатое: соблюдайте разумные инструкции, правила безопасности, уличного движения и т. п. Ваши враги и без того сделают все, чтобы на вас свалился кирпич или вас пере­ехала машина. Не облегчайте им жизнь. Отныне вы никогда не перейдете улицу на красный свет.

 

Правило двенадцатое. Постарайтесь избавиться от слишком заметных привычек. Любовь к застолью хороша, но ее могут назвать пьянством. Преклонение перед прелестными женщинами назовут развратом (большинство людей Системы – пьяницы, развратники, извращенцы, считаю­щие всех остальных подобными себе). Не давайте противнику лишних козырей! Помните кроме того, что новый сочувствующий вам друг, с которым вы приятно поболтали за рюмкой, может оказаться лазутчиком. Или обворожительная женщина, с которой вас познакомили приятели, на­пишет на вас подробное донесение. Или милое застолье, за которым ваш друг будет бить себя в грудь, жаловаться «за жисть», рыдать и ругать все власти скопом, окажется записанным на видео­магнитофон.

 

Помните, что каждого не пожелавшего войти в Систему помещают под колпак: изучают его привычки, склонности, странности. Системе помогают друзья и даже некоторые родственники – неважно, бывшие или настоящие. Я не берусь предсказать, с чем конкретно вам придется столк­нуться. Помните? – «Мы с вами можем лишь ломать голову над тем, как поступят с нами люди Системы. Но, будьте спокойны, они придумают такое, что нам и не снилось». Но некоторые ситуа­ции повторяются. Некоторые правила поведения уже облегчили жизнь разным людям, оказавшим­ся в противостоянии Системе. Надеюсь, они помогут и вам.

 

(Из дневника Друга)

«Дело Большого театра» – пролог трагедии Мейерхольда. Предъявленное обвинение, по которому Мастер был расстрелян 2 февраля 1940 года, гласило:

 

«В 1930 году Мейерхольд возглавил антисоветскую троцкистскую группу «Левый фронт», объединявшую все антисоветские элементы в области искусства. ...проводил подрывную дея­тельность в области театраль­ного искусства».

 

Но где и когда оно было сформулировано?

В 1930 году появился развернутый идеологический донос в форме программной статьи Даниэ­ля Житомирского «Театр им. Мейерхольда – «агитпроп» буржуазной музыки (О позиции т. Мей­ерхольда на музыкальном фронте)»:

«...позиция т. Мейерхольда в области музыки... указывает на буржуазный характер его идеологических установок в искусстве.

Тов. Мейерхольд уже в течение нескольких лет играет не малую роль на музыкальном фронте. Будучи убеж­денным сторонником урбанизма в музыке, он давно и последовательно насаждает этот стиль в сво­ем те­атре, группируя вокруг себя композиторов так называемого «современнического направления». Про­па­ган­да фокстрота с подмостков мейерхольдовского театра в течение многих лет пустила уже глубо­кие корни, кото­рые с огромным трудом приходится выкорчевывать сейчас музыкальной общественно­сти...

В 1929 г. по его инициативе Большой театр принял к постановке балет «Стальной скок». Этот балет, на­писанный эмигрировавшим из Советского Союза композитором С. Прокофьевым для парижского театра Дя­гилева и использующий, якобы, советскую тематику,– представляет собой не более, как злой пасквиль на нашу революцию. Идеолог шутовства в музыке, С. Прокофьев нагло высмеивает в своем балете советских матросов, советские фабрики и т. д. Контрреволюционность «Стального скока» разоблачалась рабочими и представителями пролетарской музыкальной общественности на всех прослушиваниях, однако т. Мейер­хольд с пеной у рта настаивал на принятии этого балета, пытаясь смазать классовую сущность этой музыки, изображая ее издевательское шутовство как «юмор», тупые урбанистические шумы как «бодрость производ­ственных ритмов» и т. д. и т. д.

«Стальной скок» под напором пролетарской общественности был снят в конце концов с постановки...

Роль т. Мейерхольда на музыкальном фронте становится все более реакционной. Об этом ярко свиде­тельствуют последние постановки мейерхольдовского театра, в особенности – обозрение «Д. С. Е.» («Даешь Советскую Европу»).

Общеизвестна склонность буржуазно–эстетствующих режиссеров «отводить душу» (преж­де всего свою) на показе «фокстротствующей» Европы, известно также и то, что прием этот (кстати, изрядно устаревший), никогда почти не служил сатирой, а наоборот, являлся и является наилучшей формой агитации за психику современного вырождающегося буржуа. Однако никогда ни в одной советской постановке откровенная про­паганда фокстротной похабщины не доходила до такого цинизма, как в обозрении «Д. С. Е.» ...зритель в те­чение почти всего вечера... находится в атмосфере усовершенствован­но­го балагана, где под непрерывные звуки джаз-банда дегенеративные персонажи буквально изощряют­ся во всех тонкостях фокстрота, чарль­стона, блек-бота, «интимных» песенок и т. п...

Вся эта музыка подается с величайшей любовью и смакованием. Результаты не заставляют себя ждать. Зри­тель сагитирован (какая там к черту сатира, когда все это дано так остро и увлекательно, в особенно­сти в сопоставлении с отрывками скучной декламации об обороне страны, пятилетки и т. п.) – звуки джа­­­за, ци­нические танцы фраков и голых спин покрываются дружными аплодисментами публи­ки.

Таков музыкальный облик обозрения «Д. С. Е.», которое правильно было бы расшифровать «Даешь Со­временную Европу».

Тысячи рабочих смотрят новинки мейерхольдовского театра. Сотни уносят с собой фокстротную зара­зу. Эта зараза глубока. Мы не научились еще по–серьезному оценивать ее. Но зато отлично ценит ее бур­жуазия: она знает, что общедоступный «бар» с джаз–бандом подчас не менее выгоден, чем какой–нибудь желтый профсоюз...

Довольно политической слепоты и обывательского благодушия в музыке! Довольно примиренчества!

Звание советского революционного театра несовместимо с пропагандой враждебной рабочему классу музыки. Это по–видимому непонятно еще Мейерхольду, но давно понятно уже передовой рабочей общест­венности.

Пролетарский художник только тот, кто стоит на уровне авангарда своего класса. Мейерхольд, бывший когда–то передовым художником, отстал от этого уровня. Либо он догонит его, либо неизбежно будет ски­нут со счетов пролетарского революционного искусства. Это покажет в ближайшее время его творчество».

Именно Житомиpский инкриминировал Мейерхольду «возглавление всех буржуазных группи­ровок в музыке». Так постепенно формулировался вердикт: «современничество» приравнива­лось к «упадничеству», «враждебной идеологии», ЛЕФ («левый фронт в искусстве») – к антисо­вет­ской пропаганде. Характерно, что «разоблачение» Мейерхольда появилось в номере «Проле­тар­ско­го музыканта», открывавшемся статьей «Музыканты и вредительство».

 

«Пролетарские музыканты» втоптали в грязь имена Прокофьева, Стравинского, Рославца, Мо­солова, Лурье и многих других «враждебных» композиторов. А что за композиторы были сами «пролетар­ские музыканты»?

Свидетельствует Виссарион Шебалин:

Композиторы Белый и Давиденко, не умея оркестровать написанную свою музыку, вынуждены прибе­гать к наемному труду, т. е. заказывать оркестровку ученикам некоторых здесь присутствующих масте­ров по сходной цене. ...мои ученики, которые учились у Шехтера, они мне приносят, скажем, три-четы­ре так­та ка­кой-либо корявой мелодии, и начинается дискуссия, отражают ли эти три-четыре такта, коря­вых так­та, пе­реживания пролетариата во время Кронштадского восстания. Это просто идиотская игра в фра­зеологию.

Свидетельствует Николай Рославец:

Творчество «пролетарских музыкантов» сводится к «примитивам в духе «военных маршей», некогда со­чинявшимся капельмейстерами всех пеших и конных полков по приказу начальства... любой старый «егер­ский» или «копорский» марш, при условии пришпиления к нему текста революционного содер­жания, может моментально превратиться из «контрреволюционного» в «революционный», ни капельки от этого не изме­нившись в формальном смы­сле.

Странно, но никто до сих пор не задумывался, почему преподавание музыкально–теоретиче­ских дисциплин комопизторам в Террариуме (в других вузах дело обстоит намного хуже) ограни­чивается сокращенным изданием облегченного курса для умственно неполноценных музыкоедов. Это же курам на смех: у теоретиков сольфеджио заканчивается четырех–пятиголосными диктанта­ми, у комопизторов – двух–трехголосными (а с недавних пор сольфеджио вообще им боль­ше не преподается), соответственно, раза в два-три короче и раз в десять примитивнее прослуши­ваемые ими лекционные историко–теоретические циклы. Ларчик открывается просто: преподавание композиции было подвергнуто экзекуции уже в 20-е годы, окончательная расправа с музыкальной теорией произошла в 1948 году...

Как–то во время каникул в одном из Домов Хворчества с несчастным видом бродил по всем дачам Папа–Карла–Совавангарда: желая ввести в свой очередной шедевр цитату из Эллингтона, он тщетно пытался найти кого–нибудь, кто был бы в состоянии записать ее для него по слуху с пластинки. От диктанта благоразумно отказались Ее Бывший, Альбина с Леликом и все осталь­ные комопизторы – пришлось просить Маргариту...

 

 

Из статьи Е. Вилковира «Об учреждении рабфаков при консерваториях»

«Следует считать условием приема возраст не моложе 16 лет. В вопросе об определении годности для специально-музыкальных занятий приходится столкнуться с двумя глубоко укоренившимися предрассудка­ми: о предельном возрасте для начального обучения музыке и о необходимой для этого одаренности. Соглас­но первому, успешное начальное обучение воз­можно только в раннем возрасте – не старше 9–10 лет... доб­рая половина виртуозно–инструментальной программы консерваторий давно уже должна быть уничтожена, как бессодержа­тельная и вредная акробатика... Что же касается вкуса к «особенной» эластичности детских пальцев, то это явление сродное с пристрастием акробатов–гимнастов тоже брать в акробатическое ученье чужих детей не старше 9–10 лет, чтобы, выломавши им все члены зверскими упражнениями, готовить из них «гуттаперчевых мальчиков»!

...Ни физиология, ни психология, ни гигиена детского возраста не могут подкрепить бессмысленного и вредного предрассудка учить детей игре на инструментах ранее 12–13 возраста, кроме изключительных слу­чаев.

Второй предрассудок (о необходимой музыкальной одаренности) имеет две уродливости, первая заклю­чается в чрезмерной требовательности музыкального слуха и памяти у испытуемых и, к слову сказать, зачас­тую диких способах проверки этих способностей (в требовании, например, повторить довольно длинный ряд самых причудливых интервалов)... Вторая уродливость заключается в том, что при испытании музыкально­сти совсем забывают о развитии прочих способностей, набрасываясь на нередкие случаи переразвития спе­циальных музыкальных способностей – слуха и памяти – за счет прочих способностей, так что в художест­венных В.У.З не редкость встретить косноязычных, умственно-отсталых и всяких других видов дефектив­ных индивидов, весьма талантливых в какой-либо узкой области. По поводу этого следует подчеркнуть, что настоящая здоровая музыкальность требует для своего развития нормального развития всех органов воспри­ятия и психики, дефективным же, хотя бы и исключительно одаренным, может быть место только в учреж­дениях для деффективных».

 

 

 

Похвала джазу

Публика на конференции по импровизации и композиции подобралась мало сказать пестрая – неожиданная. Вид на Исаакиевскую площадь, дворцовый интерьер института и его примерные сотрудники образовывали явный диссонанс компании с окладистыми бородами сле­ва – «типичные физики»? – и буйным шевелюрам, хиппово продранным джинсам и озор­ным разно­цветным очкам в центре. Все это сообщество явственно притягивалось к человеку в первом ряду: его бе­режно под руки подвели перед началом к креслу и, усадив, так и продолжали опекать? oхра­нять? обере­гать? защищать?

 

– Сколько же ему лет?– машинально подумала Маргарита. – Какой странный цвет кожи... словно ее ничто не касалось: не только солнце – даже воздух, свет! А руки! – изможденно–коря­вые, в узлах, устало оперевшиеся на костыли. Буреломы–лабирин­ты морщин поглотили лицо... о нет! глаза... Больные, пронзительные, умно–насмешливые, горькие... Кто это? Кого он мне напо­минает? Где я уже видела такой взгляд?

Внезапно в памяти всплыла картинка: заснеженный Гоголевский бульвар с приветливо-свет­ским, тактично-обходительным памятником, не вступающим ни в какие беседы, а тем более пре­рекания с посетителями, разумеется, не задающий им неуместных вопросов и, Боже упаси! не го­ворящий никаких неожиданных, странных и часто – просто неприятных вещей, – это офи­ци­аль­но-идиллическое украшение удачно подстраивалось к уютно-импозантным бронзовым львам, разлегшимся внизу... Конечно же, это не он! Одно из замечаний взрослых пробудило дет­ское поче­муканье – в конце концов «нулевочкам»-гнесинцам нехотя объяcнили: раньше здесь стоял «Другой Гоголь». Намек на тайну не давал покоя: «покажи да покажи»... И вот – запря­тан­ный во внутрен­ний дворик, отъезжант-невозвращенец, надломленный, скорчившийся, сжав­ший­ся зябким комоч­ком, пожираемый болью, сводимый с ума вселенской глупостью, –- боль­ной, больной, больной, безумный, безумный, больной! – словно отводящий, прячущий глаза... Но вдруг скрестились взглядами: он!

– Кто это? – спросила Маргарита у соседки–музыкоедши, только что закончившей красить гу­бы и приступившей к маникюру. Оторванная от любимого дела, та нахмурилась: – А, придурок один. С ним все физики и джазисты носятся. Странная личность: поговаривают, сын какого–то джазового музыканта, родившийся в подвалах Лубянки.

–          ...шшш... – недовольные соседи прервали расспросы.

Тема Маргаритина доклада, как всегда, вызвала перемигивания музыкоедов, из угла Гниды-в-Об­мо­роке явственно послышалось: «парадоксы, как всегда». Успокоившееся было болото вдруг всколыхнулось: короткая овация лохматых «чудиков» после первого же сыгранного отрывка! За­ве­ден­ная приемом ободранно-кудлатой публики, Маргарита легко вошла в любимое состоя­ние голово­кружительно азартного контроля, игры и риска, балансируя между знакомым и не­ожи­данным...

 

Позже ее подвели к «Гоголю»... – Мне нравится, как вы играете,– сказал он. Восторженная свита физиков–джазистов откомментировала после того, как он ковыляя, поддерживаемый осто­рожными руками помощников, покинул зал. – Вы знаете? Это он впервые при нас кого–то по­хвалил. Он никогда ничего не говорит.

– Это правда, что он родился на Лубянке?

– Да, в начале 30–х: как раз прошла волна арестов и посадок джазистов. Его отец так и сгинул в ГУЛАГе.

– Да как же так? у нас ведь был сладенько–эпигонский коммерческий джаз, oблас­канный властями!

– Это вы про официальные ансамбли? Так они–то и задавили всех конкурентов – а так интересно дело разворачивалось до конца 20-х! Разрыл бы кто-нибудь архивы!

Архивы, надо сказать, продолжают молчать... Трудно понять, где, собственно, искать. Но кое-что сохранилось.

 

(Из неопубликованной книги Маргариты)

В конце 20–х–начале 30–х годов разоблачались «враги народа» и «вредители» в музыке: «цер­ковники», «цыганщики» и «фокстротчики». Одним из предупредительных звонков к готовя­щей­ся политической кампании послужила резолюция I конференции по вопросам музыкальной полити­ко–просветительной работы (1926), в которой были осуждены «цыганщина, бульварщина, "му­зыкальный самогон». В 1927 году Анатолий Луначарский опре­делил западноевропейское искусство как «шумный наркотик джаз–бандового характера». Через год он говорил о фокстроте и танго на Всероссийской музыкальной конференции в Ленинграде:

«Эти ритмы не человечны, они рубят вашу волю в котлету. ...по фокстротной линии бур­жуазия идет к такой неразберихе, дадаистской изобретательности и нелепым, неприятным звукам, что все это, несомненно, приведет к прямой противоположности музыки – античеловеческому шуму, и на этом она кончится. Но не кончится музыка: к этому времени мы свернем буржуазии голову и начнем свое творчество».

Выполняя очередное задание НКВД, «пролетарские музыканты» разослали, а затем и опубли­ковали в 1930 году анкету о «легком жанре». Вот как реагировали Само- Достойно-Настоящие:

Генрих Нейгауз. Профессор Московской гос. консерватории

Легкий жанр в музыке – это до сих пор, в подавляющем большинстве случаев то же, что и порнография в литературе. Бороться с тем и другим, «загнать в альков», и когда они будут туда загнаны, то приняться и за альков – дело насущной необходимости...

У наших пролетарских композиторов появляются первые ростки того нового «легкого жанра», который объявил беспощадную войну пошлости, мещанству, порнографии. Рассматриваю это, как одно из необходи­мых звеньев борьбы за нового человека. Радуюсь – воздух очистится – дышать станет легче!

В. П. Антонов–Саратовский.

Председатель Уголовно–Судебной Коллегии Верховного суда СССР

Борьба, которую вы открыли против классово–враждебной пролетариату музыки, как нельзя современ­на. В данную эпоху, когда в Союзе ССР, наряду с социалистическим строительством, культурной революци­ей, усиливается сопротивление классовых врагов пролетариата как в сфере социально-политической, так и в сфере идеологической, вопрос о мобилизации всех отраслей искусства на борьбу с враждебными течениями становится чрезвычайно актуальным.

Одним из зловреднейших методов борьбы враждебных пролетариату классов является внесение при по­сред­стве музыки (и песни) упадочных настроений в психику трудовых слоев страны. Неверие в силу жизни, в ее творчество, неверие в общественную ценность коллективной работы и борьбы, в особенности в стране про­ле­­тарской диктатуры, неверие и неприятие социалистического строительства, неверие в ликвидацию клас­сов и создание бесклассового общества, использование моментов усталости, колебаний, страданий в це­лях от­рыва от здоровых пролетарских установок, призыв к смакованию небытия, смерти, выпячивание и смакова­ние отмирающего быта, классовых предрассудков, религиозности и т. п. – вот дезорганизующее со­держание ме­то­­дов борьбы врагов пролетариата, которые они применяют в сфере музыкального творчества и исполне­ния.

Чтобы обезвредить вышеуказанную отраву, художники музыки должны пересмотреть весь музыкальный материал прошлого и настоящего под углом зрения борьбы с направлениями вредными пролетарской об­щественности и ее творчеству. Все упадочное, все дезорганизующее общественную психику масс должно быть отброшено даже в том случае, если эти произведения художественны; чем художественнее упадочное, враждебное нашим задачам произведение, тем решительнее оно должно быть отвергнуто. Нужно подверг­нуть жесточайшей критике такие произведения, нужно выявить их социальную вредность, нужно отказы­ваться с объяснением причин от их исполнения... наконец, нужно не останавливаться перед запрещением их в административном порядке...

Приветствуя вашу борьбу, присоединяясь к ней, я бы хотел, чтобы вы, товарищи, оставались не только в плоскости общих рассуждений и общей критики, но открыли бы яростную атаку против конкретных носите­лей враждебных пролетариату установок.

 

К. Н. Игумнов. Профессор Московской гос. консерватории

Строительству музыкальной культуры необычайно препятствует развитие и распространение цыганско–фокстротного, т. н. «легкого жанра», по существу кабацкого и разлагающего психику слушателя. Поэтому борьба с этой вредной продукцией совершенно необходима.

 

Б. С. Пшибышевский. Ректор Московской гос. консерватории

Так называемый «легкий жанр» в музыке – один из наиболее опасных и живучих еще источников враж­дебной рабочему класссу, нэпманской идеологии...

Решительное изгнание «легкого жанра» я считаю одной из важнейших задач классовой борьбы на музы­кальном фронте.

 

Г. Коган. Действительный член ГАХНа, доцент Московской гос. консерватории

Я считаю, что музыка так называемого «легкого жанра» рассчитана на чуждую нам нэпманскую пуб­лику, на классово–враждебные нам слои общества. Но что еще важнее и еще вреднее – это то, что такая му­зыка есть вместе с тем одно из орудий разложения психики ра­бочего слушателя, воспитания и перевос­питания последнего в буржуазном духе. Наряду с ре­лигией, водкой и контрреволюционной агитацией, му­зыка цыганско-фокстротного направления, заражая рабочего нездоровыми эмоциями, играет далеко не по­следнюю роль в борьбе против социалистического строительства. Поэтому сочинение и распростране­ние та­кой музыки есть объективно вредительство на музыкальном фронте.

...Считаю совершенно необходимым возможно скорейшее прекращение печатания и исполнения музы­кальных произведений «легкого жанра», а также очищение авторских обществ от представителей «цыган­ско-фокстротной» группировки.

 

Дмитрий Шостакович. Композитор

Считаю лишним повторять мое резко–отрицательное отношение к вредительской деятельности господ Хайтов, Мессманов, Липатовых и иже с ними.

Предлагаю следующие меры борьбы с «легким жанром»:

1. Обратиться в органы, контролирующие издание и исполнение музыкальной продукции, Главлиту и Главреперткому, с требованием издания соответствующего постановления, категорически запрещающего из­дание и исполнение «легкого жанра».

2. Исключения из устава авторских обществ пункта, гласящего, что членами авторского общества может быть всякий, доказавший, что его произведения исполняются публично. В связи с этим поголовное исключе­ние из числа членов авторских обществ композиторов, работающих в области «легкого жанра».

3. В виду того, что «легкий жанр» имеет чрезвычайно большое распространение в рабочих клубах, ра­диопередачах и т. д. и посему делает громадной вредности дело, отравляющее здоровое музыкальное созна­ние широких масс, радиолюбителей и членов рабочих клубов, повести в клубах и радиопередачах широкую работу, разъясняющую художественное убожество, вредность при слушании продукции «легкого жанра» и, самое основное, классовую сущность легкого жанра.

4. Конечно, голым администрированием не уничтожишь легкого жанра как стиля. Поставщики музы­кальной продукции вряд ли охотно сдадут свои позиции и тепленькие местечки в ряду получающих автор­ский гонорар. Они будут пробиваться наружу не только в виде цыганских романсов и откровенных фокс­тротов. Нет, они к цыганскому романсу припишут «стопроцентно идеологически–выдержанный» текст. Они будут лезть изо всех щелей с «Кирпичиками», «Джон–Греем» – вместо Джон–Грея–денди, Джон–Грей–шахтер (есть такой) и тому подобной макулатурой.

Благодаря этому, часто притупляется бдительность советской общественности, которая, не задумываясь, проглатывает музыкальную отраву с «идеологическим» текстом.

Для борьбы с легким жанром передовой музыкальной общественности  нужно позвать себе на помощь партию, комсомол, профсоюзы, радио, клубный актив...

Лишь только проведя вместе со всей советской общественностью широкую разъяснительную работу о классовой сущности легкого жанра, удастся ликвидировать этот жанр.

 

Одновременно шло разоблачение «есенинщины» – «тухлой отрыжки кабацкого угара». Мод­ная формулировка возникла с подачи Бухарина, писавшего в 1927 году о поэзии Есенина:

 

«Это отвратительная, напудренная и нагло раскрашенная российская матерщина, обильно смоченная пьяными слезами и еще более гнусная».

 

Проводя массовые чистки, «пролетарские музыканты» обратились в 1930 году к правительству (их заявление За оздоровление авторских обществ вошло в литературу тех лет как «письмо 33-х»):

 

«… „До сих пор чуждые элементы прикармливаются у котла распределения авторских сумм, получая за свою классово–чуждую творческую деятельность повышенные гонорары...“ Резолюция была принята по от­чету ответственного секретаря секции В. Мессмана и содокла­ду члена бюро т. Давиденко, разоблачившего деляческую политику указанного В. Мессмана в руководстве секцией, блок его с представителями «фокс­тротной», «цыганской» и т. п. музыки, до сих пор, несмотря на запрещение печатания их вредительского «творчества», благополучно пребывающими в авторских обществах, получающих высокие, даже высшие ставки авторских сумм и своей «активностью» и многочисленностью добившихся известного влияния на по­литически инертную и деляческую массу композиторов, а через них, на руководство композиторскими сек­циями... Кроме того, укажем, что до сих пор авторы церковной музыки получают авторские гонорары со специально взимаемых с церквей сумм...

Доводя до сведения Совета по делам искусства и ЦК Рабис о всем вышеизложенном, просим принять следующие меры к оздоровлению единой композиторской секции Модпика и Драмсоюза: а) пересмотр со­става секции, с целью очищения ее от социально (лишенцы и т. п.) и художественно («цыганщики», «фокс­тротчики» и «церковники») чуждых элементов; б) проверка политики распределения авторских гонораров и в) обеспечение правильного идеологического руководства авторскими обществами со стороны профессио­нальных и партийных организаций.

Члены Модпика и Драмсоюза:

Алексеев С., Белый В., Буглай Д., Волков В., Веприк А., Выгодский Н., Давиденко А., Дубовский И., Ев­сеев С., Зиринг В., Иванов–Борецкий М., Коваль М., Книппер Л., Корев С., Корчмарев К., Крейн А., Коче­тов В., Компанеец З., Ковалева О., Клеменс В., Левина З., Ла­зарев М., Милютин Ю., Поляновский Г., Сер­геев А., Слонов Н., Черемухин Н., Чемберджи Н., Шехтер Б., Шебалин В., Шишов И., Шохин А., Эшпай Я.».

 

(В Ленинграде к ним присоединились М. Штейнберг, В. Щербачев, Б. Асафьев, А. Житомир­ский, Р. Грубер, Ю. Тюлин, Хр. Кушнарев, В. Волошинов, И. Чулаки, Аро Степаниан, С. Чичери­на, Брусиловский, Б. Арапов, В. Шемекин.)

В итоге композиторской секции Всероскомдрама в 1930 году было «вычищено 148 ч. – 43% прошедших пока чистку авторов».

 

Особeнно сильно дocталось АМА – «Ассоциации московских авторов»: «пролетарские музыканты» об­винили этот «рассадник цыганщины» в «распространении контрреволюционной и запрещенной литературы». С «делом АМА» было непосредственно связано и «Дело Проклятого Гения», кото­рому инкриминировалось следующее:

 

«а) потворствовал авторам «фокстротчины» и «цыганщины»; б) проводил в своей политике затирание произведений пролетарских композиторов; в) покровительствовал Ассоциации московских авторов («АМА»), являющейся «лже–кооперативом», «частной лавочкой» гр. Переселенцева (ныне посаженного за свои «делишки» на 4 года); г) работая в Теа–кино–печати, помогал «АМА», т.е. частнику «слиться» с Теа–кино–печатью; д) напечатал в «АМА» несколько своих музыкальных произведений».

 

Проклятому Гению оставалось лишь одно: покаяться в «политических ошибках». О том, что его ждало в случае отказа, становится ясным из двух «пролетарских» публикаций:

 

Музыканты и вредительство

Процесс вредительской организации «Промпартии» всколыхнул широкие слои рабочего класса, кресть­янства и советской интеллигенции. Музыкальный мир тоже не остался в стороне от процесса: выносятся многочисленные резолюции и протесты против вредительства, требующие применения самых жестоких мер к вредителям и идеологам интервенции.

Однако, одними этими протестами и выступлениями участие музыкантов в борьбе с вредительством ограничиться, конечно, не может; нужно углубить вопрос, поставив его несколько проще и в то же время сложнее: нет ли вредительства в нашей музыкальной области и не могут ли музыканты–общественники, действительные советские специалисты, помочь выявить это вредительство, уничтожить его. Мы утвержда­ем, что идеологическое вредительство в области музыки существует. Если музыканты хотят помочь борьбе с вредительством, им нужно поднять свой голос и обратить внимание рабочего класса и партии на конкретные факты вредительства на музыкальном фронте.

Требование и организация массового распространения музыкального опиума – фокстротов и цыганщи­ны, несмотря на сознание всего вреда, который наносится миллионам этой литературой,– явное и самое гнусное вредительство...

Не мало глубоко ненормальных фактов существовало по линии издательской. Здесь тоже торговали фокс­тротной и церковной идеологией, зарабатывая на отравлении мозгов рабочих и крестьян «священ­ными песнопениями». Вредительство было в консерватории, в деле подготовки кадров...

Эти мероприятия проводились по инициативе и при поддержке определенной части реакционных специ­алистов, связанных с бюрократическими кругами прошлого и «святой православной церковью». Эта часть специалистов самыми различными приемами пытается ныне замести следы своей вредительской ра­бо­ты, стараясь избежать ответа и пытаясь при всяком удобном случае продолжить свой прежний, реак­ци­он­но-вре­дительский курс.

Все эти факты и особенно такие, как, например, рапространение церковнической музыкальной идео­ло­гии (через издательства, концерты, оперу) или идеологии разлагающейся западной буржуазии (фокстрот) есть одна из форм моральной подготовки интервенции. Между работой Рамзиных, с одной стороны, и церковниками и фокстротчиками – с другой, есть определенный идеологический контакт...

На борьбу с вредительством не только в области экономической, но и идеологической и художествен­ной!

 

Л. Лебединский, Н. Брюсова, Г. Нейгауз

За единый фронт пролетарского искусства!

Ни один передовой советский писатель не может пройти мимо развертывающейся идеологической борь­бы в родственных литературе областях: в кино, театре, музыке. И не только потому, что он как обще­ст­вен­ник не может, не должен стоять в стороне от идеологической борьбы, нет, как писатель, как худож­ник он то­же кровно заинтересован во внимательном изучении состояния любой области искусства, худо­же­ст­вен­но­го творчества в целом, классо­вой борьбы, ведущейся в различных областях искусства...

В области музыки открыто пропагандируется самый махровый, реакционный идеализм, оправдывается ци­ничное приспособленчество художников (содержание музыки – неважно, нужны лишь «революци­онные» слова), в течении многих лет рабочие клубы заливались морем порнографической музыки. Мод­пик и Муз­сектор содействовали распространению церковíой литературы.

Мимо этих фактов пройти нельзя, они касаются не только музыкантов, они выходят за пределы музы­каль­ной жизни. Отравление рабочего, с одной стороны, цыганщиной, джазом и «Кирпичиками», а с дру­гой – церковно–мещанским эстетизмом, во-первых, сказывается на его подходе к общественной жизни, во-вто­рых, на его общих вкусах, в том числе и литературных. Советская пролетарская литература не мо­жет «мирно сожительствовать» и «тихо сосуществовать» рядом с цыганщиной, музыкой пивных и откры­той порнографи­ей: одно исключает другое, и это важно понять...

Необходимо срочно ударить по попыткам теоретически оправдать появление в наше время реакционных ху­до­жественных произведений, прикрывающихся «чистой формой»...

За широкое социалистическое наступление по всему фронту искусства!

За беспощадный отпор наглым вылазкам музыкальной реакции!

 

Раздавив «вредителей» и «врагов народа», РАПМ трубила:

«Борьба с легким жанром, проводимая советской музыкальной общественностью во главе с Ассоциацией пролетарских музыкантов, принесла ряд побед.

Разоблачена перед широкими массами классовая природа легкого жанра.. как вида нэпманской музы­ки.

Прекращено издание сочинений нэпманских композиторов.

Запрещено исполнение порнографической и дурманящей музыки и распространение ее через грамофон­ные пластинки, радио и т. д.

Ликвидирована частная, лжекооперативная лавочка, так называемая «Ассоциация московских авто­ров», состоявшая из фокстротчиков и «цыганщиков» во главе с вредителем Переселенцевым (осужденным судом на четыре года строгой изоляции).

Вычищены (хотя и не до конца) из авторских обществ нэпманские композиторы – творцы легкожанро­вой и церковной музыки, в руках которых находилось руководство этими обществами.

Изгнаны со страниц печати «идеологи» нэпманской музыки, проповедники реакционных идеалистиче­ских «теорий», защитники легкомысленной и похабной музыки.

Поднято широкое движение в массах – и это главное, решающее – против всех видов музыкальной пошлятины, халтуры, против буржуазных и мещанских влияний в музыке».

 

После конференции к Маргарите подлетел еще один неуловимо знакомый: дет­ские серо–голубые глаза, порывистые взмахи длинных рук, блаженно–восторженная улыбка. «Сюда бы китайскую вазу, разбил бы,– лукаво мечтала Маргарита,– какой скандал, что стало бы с академической публикой!» Ну, разумеется: князь Мышкин! Поздравив, представился.

– Я знаю вашу книгу, да и Джозефина Валентиновна мне о вас рассказывала.

– Да, мы с ней много говорили о джазе. Вы знаете, ее работы были запрещены в 40-е годы: Кобра-в-Желе и ее присные окрестили джаз «порнографией», «дешевкой». А меня джаз спас! Я вернулся с войны, контуженный, с одной надеждой – отлежаться: как же! дом разбомбили, ро­ди­те­­ли пропали. Вылезшие из щелей уцелевшие соседи предупредили: «поворачивай оглобли, па­рень! Тут особисты тебя разыскивали – все разнюхивали, расспрашивали»... Гол как сокол, ни кола ни двора, ни узнать ни спросить. Податься некуда – ни родных, ни знакомых, ни дру­зей. Да если бы и были: навлечь на них беду? В полном отчаянии поплелся я понуро в центр. Самые черные мыс­ли одолевали. И вдруг: светящаяся реклама кинотеатра. Денег осталось – как раз на билет... Я смотрел впервые «Серенаду солнечной долины». И знаете, этот на­ивный фильм – не сам он, разу­меется, а джаз – перевернул мне душу. Я понял: живем дальше!

Еще одно неожиданное признание – подарок Урана: хвала тебе, джаз!

 

Мраморный нужник

– Да вот, мне тут рассказывали: любительница парадоксов, и что это за конференция странная:  «импровизация и композиция», и люди какие–то случайные... А ваш семинар! Что это за идеи: «рваное время», «точечное время», «расфокусированное время»? «сюжет – не более, чем заболе­ва­ние, подхваченное материалом»? А эта ваша апология «Молчания и Пустоты» – мистика ка­кая-то!

– Кто меня заложил? – лихорадочно перебирала в памяти четвертый курс Маргарита.– Откуда у него эти выдержки–цитаты?... Ну, разумеется: в памяти встало лицо с пионерски праведным взором пустых глаз...

 

– Ты что, с луны свалилась? – рассмеялся Друг, когда она позже поделилась с ним своими по­до­зре­ниями.– Знаешь, как ее прозвали? ГБшная Кобылка!

 

Усиленно пичкаемые газетно–телевизионным враньем, забрели они как–то с однокашниками в памятном 1968 году в кино. Что за фильм они смотрели, Маргарита не помнит, но зато никогда в жизни не забудется ей хроника перед фильмом: бегущие люди, автоматные очереди, танки, пла­мя... Это война! Все, что в газетах, – ложь. Это война! А на следующий день – вопросы праздно-любопытных учителям: «Что вы думаете о событиях в Чехословакии?» Уклончиво-официальные ответы и вдруг...

 

– Чехословакия молчала–молчала, а когда закричала, ей сунули в рот бронированный кулак...  У нас всегда так: «Все идут не в ногу, одни мы идем в ногу»... Когда читаешь в последнее время «Правду», создается впечатление, что ее стали писать журналисты из «Крокодила». Ну что это за сообщение: к нам приехал президент Свобода, а уехало почти все правительство!

 

Все это выпалил на одном дыхании «чудик»–учитель. Класс был повержен в безмолвие... Зало­жи­ла учителя полковничья дочка–кобылка с точно таким же пионерски праведным взором пус­тых глаз. Она же настучала и на другого: пропустил урок, ездил хоронить Ахматову. Спа­си­бо, отстоял учителей директор... Случайно ли все эти Кобылки из гбшно-армейской швоб­лы?

 

– Армия сожрала Россию,– часто повторял Учитель. – Царство Бесов поддерживали штыки. Кто усмирял мятежи, расстреливал крестьянские восстания? Великий полководец Тухачевский и ему подобные... Казарма – основа всех утопических моделей. Недобрую шутку сыграла и рос­сийская традиция дворцовых переворотов: Октябрь был классическим путчем, даже не заме­ченным обывателями, – все жили привычной жизнью, выходили газеты, были открыты театры... По са­мым скромным предположениям 80% бюджета – читай, 99 – уходит на военку. А коррупция, пьянство, разврат, доведенные этой средой до гомерических размеров? А невежество? Разумеется, есть исключения, но они лишь подтверждают правило...

 

(Мать рассказывала как-то, как ей и ее институтским коллегам пришлось принимать объект, построенный на военном заводе по их рассчетам. Проверяя документацию, они пришли в ужас: полный провал, халтура – там, где требовалась точность до микрона! Подписать акт отказались: авария неизбежна, если вам не жалко выбрасывать миллионы на ветер, подумайте о людях, кото­рые полетят! Посыпались оскорбления, угрозы, мат: «Не будет летать? у нас живо залетает! Под­писывайте, не то...» Упрямцев заперли, пообещав расследование и трибунал... Часа через три на их счастье сменился караул, а начальство уже ушло допивать домой, позабыв дать новым страж­никам соответствующие указания,– арестованных выпустили...)

 

– А шуточки, которые порождает эта среда? Любимая острота военных: «У советского офицера – одна извилина... от фуражки»... Да и сама армия превратилась в анекдот... помните, как в Ленинграде на артиллерийском училище как–то был вывешен плакат: «Наша цель – комму­низм!»

 

– У вас отсутствует научная логика,– продолжался Кащеев разнос. – Вы мыслите метафорами и ассоциациями... Кстати, Предводитель Акул мне жаловался: «Она пропагандирует не наших композито­ров». А что это за история с Нибельмесовой?

– Она не сдала зачет.

– Но к вам же подходил Предводитель Акул, объяснил он вам, в чем дело?

– Да, он сказал: «Вот вы не ставите ей «зачтено», а знаете, что недавно в ректорат звонили из секретариата Рашидова, справлялись о ней?»

– Ну, а вы?

– А я ответила: «Пока она не сдаст все, как полагается, «зачтено» я ей не по­ставлю».

– И еще прибавили: «Пожалуйста, больше ко мне с подобными просьбами не обращайтесь». Было такое?

– Да, было.

– Ну вот, видите! У руководства сложилось о вас мнение: «высокомерна», «противопоставляет себя коллективу», «ведет себя, как звезда»,– это может вам сильно осложнить жизнь... и вот еще что: на вас жалуются из парткома: второго июня вы пропустили политучебу.

– У меня умер отец.

– Тем не менее, пропуск есть пропуск...

 

Кащей подсел бочком к роялю, кокетливо болтая ножкой. Маргарита вежливо ждала продол­жения... Вдруг почувствовала: ее наблюдают – глаза Кащея вдруг переместились к вискам, как у рептилии! Тонкие ножки вытянулись, срастаясь и покрываясь зловонной склизкой чешуей, из про­рези рта вывалился кончик жала. Все более стремительно сворачивающиеся конусом контуры огромного пресмыкающегося надвигались: скоро, глядишь, навалится, начнет душить.– Он меня гипнотизирует. Ну и гадина! – И вдруг оборвалось сердце: – Дьявол!

Внезапно наваждение прекратилось. Послышался вяло сюсюкающий голос Кащея:

– Я считаю вас человеком экстраординарным, но больным.

 

Пересказав сценку Другу, Маргарита услышала от него:

– А ты не задумывалась, кто работает в Террариуме и почему его студенты «Мраморным Нужником» окрестили? Министерская Овечка, ЦКовская Золотая Рыбка... Ку­зина Помеси-Лошади-с-Хорьком служит где–то во Внешторге, Амбивалентный Котик недав­но ра­достно отчитывался на кафедре, что консультирует Молодежный Отдел ЦК ВЛКСМ, а Чира от­туда просто не вылезает. Есть у нас и дама с мамой-экс-референтшей Суслова, и юноша с па­пой-кандидатом в члены Политбюро, не говоря о дочках-внучках членов Верховного Суда, ра­ботников МГБ и Прокуратуры... Но побил все рекорды Беспредельников: в начале своего творческого пути он охранял от империалистической сволочи ГДР в рядах до­блестных загранвойск. Этого уникума надо просто под колпак помещать и демонстрировать за пла­ту: никто, кроме него, подобной чести не удостаивался. Как известно, музы­канты автоматически зачисляются в военный оркестр (чего с них взять? в крайнем случае, пред­у­сматривает устав, разве использовать как похоронную команду). Чем же таким он заслужил эту привиле­гию? Впрочем, вру: был один раньше – фюрер стукачей, «Комопизтор–Комсомолец», но там все-таки Граждан­ская война, фронт, разведка-контрразведка, ЧК, расстрел царской фамилии, красный террор... Естественно, и студенты отбираются из родных-знакомых «нужных людей», в том числе из кунаевско-рашидовских закромов, а в последнее время у нас началась экспансия украинско-молдавской мафии...

Нет, наш Террариум Единомышленников балансирует где-то между Средне- и Высше-По­зво­ноч­ными! А вот Всенужный-Институт -- рангом явно повы­ше: там в аспирантах–научных сотрудниках дочки министров, членов Политбюро и даже Са­мо-Наше-Главных... Я уж не говорю о проворовавшихся бывших замминистрах, для которых всег­да готова скромная ставка старшего научного сотрудника,– это так, мелочь: долг платежом красен! Да, умна Директриса, недаром ей Стервятник-Морской-Свин завидует: такие связи! Ко­неч­но, Всенужный Институт не дотягивает до наших Само-Лучших-Театров, но, сама понима­ешь, воз­можности не те: знаешь, сколько жаждущих получить официальное признание за пол­ную неспо­собность петь-играть-плясать? какой конкурс меценатов? разумеется, по Сеньке и шапка: самые высокие в стране ставки!

 

Маргарите вспомнился недавний рассказ Певицы. Сидя на подоконнике Курилки и весело по­блескивая агатовыми глазами, она просвещала Маргариту:

– Знаешь, какая я была дура? Увидела объявление: конкурс в труппу Само–Лучшего–Театра. Ну, я и пошла подавать документы по указанному адресу. – А вы от кого, девушка?– Я стала объ­яcнять: мол, прочла объявление о конкурсе, вот мои бумаги об окончании Террариума с отличием, рецензии... так на меня посмотрели, как на ненормальную: – Нет, вы от кого? – Я не понимаю.– Так вот, пусть нам позвонят из секретариата ЦК или Политбюро.

 

(Из дневника Друга)

Руководством к действию служил также лозунг «борьбы с эклектикой и формализмом в му­зыковедении»: после доноса Льва Лебединского о «распространении формалистической литера­туры в издательствах «Тритон», «Академия» и Музсектором ГИЗа» первые два были вскоре за­крыты, а Музсектор пережил чудовищную чистку. Среди постоянно склоняемых имен – Сабанеев и Рославец, «выставлявшие законченно формалистические положения, ведущие лобовую атаку на пролетарскую музыку». На основании отзыва Юрия Келдыша был наложен запрет на «формалис­тическую книгу» Михаила Гнесина о Римском–Корсакове. Была проведена масштабная акция под кодовым названием «реорганизация исследовательских центров». Речь шла о ГАХН – Государственной (ранее – Российской) академии художествен­ных наук, вице-президентом которой одно время был Василий Кандинский. Отчетом о проделанной работе послужила опубликованная в 1930 году статья Григория Когана:

 

«Государственная академия художественных наук создавалась в те годы, когда советская власть, цели­ком поглощенная экономическими и политическими задачами, не имела еще возможности вплотную подой­ти к проблемам культурной революции и заняться критическим пересмотром культурного наследства про­шлого... Личный состав работников научных и художественных учреждений не подвергался почти никаким изменениям и устранены были разве самые явные контрреволюционеры...

Между тем, наступили другие времена. Вопросы классового направления нашей культурной работы вы­двинулись на первый план... Пресса забила тревогу. Была назначена авторитетная правительственная ко­мис­­сия, которая произвела длительное и тщательное обследование работы ГАХН. Выяснилось, что, на­ря­ду с не­которым количеством высокоценных ученых–искусствоведов, в состав ГАХН входило большое количество антимарксистов, частью даже антисоветских элементов... В докладной и печатной продукции ГАХН преоб­ладали труды не марксистского, частью даже антимарксистского направления...

Последствием работ правительственной комиссии явилась радикальная реорганизация ГАХН. Личный со­став ГАХН обновлен посредством устранения работников несоответствующей квалификации или иде­о­ло­­гического направления и привлечения на их место видных искусствоведов–коммунистов и беспар­тийных марксистов, а также выдвинувшихся в последние годы молодых научных работников в области ис­кусствове­дения. Руководящий аппарат почти полнотью коммунизирован: во главе отдельных секций и части под­секций поставлены коммунисты; из семи членов президиума ГАХН – пять коммунистов (в том чис­ле оба ви­це-президента и ученый секретарь)... Музыкальная секция ГАХН претерпела такие же зна­чи­тельные изме­нения, как и все остальные секции. Из состава секции удален ряд лиц, несоответствовав­ших своему назначе­нию в идеологическом или академическом отношении. На их место, наряду с остав­ши­ми­ся на работе неко­торыми членами прежнего состава (Г. Э. Ко­нюс, К. А. Кузнецов, М. В. Иванов–Борецкий и др.), привле­чены новые ценные работники: Б. Л. Яворский, Н. Я. Брюсова и др. В число на­учных сотрудников введен ряд молодых работников – членов Ассоциации пролетарских музыкантов: т. т. Лебединский, Келдыш, Гачев и др. Руководство секции передано новому президиуму в составе Н. И. Челяпов (председатель), Г. М. Коган (зам. председателя) и А. М. Веприк (учен. секретарь)».

 

А вот умолчал этот Само-Настояще-Достойный представитель совкультуры: по свидетельству Т. Перцевой,

«в 1930-1931 годах Государственная академия художественных наук, потеряв многих сотрудников в пе­риод работы в ее стенах Комиссии по чистке аппарата ГАХН, закончила свое существование, будучи пере­именованной в ГАИС – Государственную академию искусствознания. За год до этого – 1 декабря 1929 года – постановлением президиума ГАХН был исключен из Академии ряд сотрудников как находящихся в ссыл­ке. Как эмигрант был отчислен из Академии и В. В. Кандинский».

 

Жан-Поль Солженицын

Директриса Всенужного-Института выплыла из служебного кабинета. Украшенная каменьями самоцветными необыкновен­ной величины – увидя ее, сотрудники каждый раз начинали невольно напевать про себя арию индийского гостя: «Не счесть алмазов в каменных пещерах»,– она милостиво кивнула ученому секретарю и, бросив через плечо: «Я в ЦК», неспешно проследовала к винтовой лестнице, выводящей из уютного дворянского особнячка.

Плавно вальяжная – «экстерьеристая»,– завистливо шептали министерские, «Разварная-Осет­рина-с-Душком» – порой мерещилось от самых задрипанных сотрудни­ков ее Института, но Бог с ними, что с этих ободранных гениев-придурков возьмешь! Директриса села в уже поданную ма­­шину и, благосклонно-снисходительно отдав нужные распоряжения шоферу, погрузилась в за­­думчивость. Ничто в ней, казалось не напоминало той худенькой востроносой Липочки, ста­тисточ­ки провинциального театра оперетты, что так веселила скучающих столичных торгово-министер­ских гостей, заброшенных по делам службы в эту дыру: и шампанское пьет, как ни­кто, а уж кан­кан на столе сбацать – так и вовсе равных нет... Осталась, правда, привычка озор­но встряхивать перекисно–белокурыми волосами, да так же затекали щедро растушеванные рес­ни­цы, но и пере­кись, и тушь были другими, ох, насколько другими!

Да, много воды утекло с тех пор, как, подхваченная очередным заезжим внешнеторговцем,– вот повезло так повезло! – перепорхнула Липочка в Москву, а затем и в заморские страны... Не­мало, впрочем, пришлось ей тогда пережить: после каких–то глухих слухов о валюте, бриллиан­тах, икре и даже начавшегося судебного расследования муж был найден под забором соседской да­чи с пулей в виске. Выразив искренние соболезнования, бывшие его друзья и сослуживцы исчезли с Липочкиного горизонта. Вдова осталась совершенно одна, без образования, без работы, без по­мощи и без средств: ну какое там у нее имущество: тесная трехкомнатная квартирка, старая «Вол­га» и крошечная дачка! Но Липочка не отчаивалась и твердо верила в свою счастливую звезду. И дождалась: второй ее муж был не чета первому: Сын настолько не замаравшего своего имени ничем–таким–сомнительным Прославленного Соратника, что вся его семья, занесен­ная в число Само–Лучше–Заслуженных, была поставлена под охрану государства. Образованный, умница, Сын Прославленного Соратника с чрезвычайной ревностью относся к продвижению жены по служебной лестнице: благодаря ему она и во Всенужный Институт была пристроена, и диплом–диссертация потом организовались, и глядишь, потихоньку–полегоньку – вот они: терпение и вы­держка! – и вышла в люди. Да, сильно изменилась Липочка... Впрочем, оставался в ней тот за­дорный огонек, который всегда притягивал к ней мужчин, не растеряла она и способности дю­жинами пить шампанское, не пьянея, да и формой своей гордилась по праву: сплясать канкан за щедрым ЦКовским застольем ей по–прежнему не было равных...

Мягкий толчок у светофора вывел ее из волнующих воспоминаний. Надо было и о деле поду­мать. Директриса нахмурилась: дело предстояло тонкое, деликатное и довольно неприятное. Во Всенужном Институте давно лежали–пылились два сборника. В обоих – статьи какого–то там, как его? ну, не важно – Преподавателя Террариума. Так вот: недавно ее эксперты забили тревогу и даже прочли ей вслух свои рецензии. В одной статье речь идет, не больше не меньше, о мифе, лейтмотивах и этих, как их там... надо посмотреть в конспектике: «архетипах» – ну и слово! Да вот еще что (толковые люди, ее эксперты, подготовили материал!):

– цитаты из Юнга – реакционная идеология;

– ссылки на работы Лосева 20–х годов о мифе и имени – запрещенная литература: автор ре­прессирован...

(«Надо бы справиться,– озабоченно думала Директриса,– а был ли он вообще ре­абилитирован, да впрочем, все эти реабилитированные – сомнительная публика»... Вспомнилось еще замечание Столикого Израиля: «Он хочет о Вагнере писать, а у нас Досто­евский еще не реабилитирован»)...

– методология Леви–Стросса – псевдонаука–семиотика...

Другая статья... о чем она? о каком–то Лигети (в первый раз слышу, ну почему они вечно вы­кобениваются – писали бы о чем–нибудь известном, понятном!) Так–так, ясненько:

– проповедь абстрактного гуманизма;

– проповедь формализма и авангардизма;

– ссылка на идеологически недопустимые источники (фашистский идеолог Хейзинга).

 

– Ну-и-ну,– изумлялась все больше Директриса, – да как же этот Преподаватель еще на сво­бо­де? Надо у Стервятника-Морского-Свина при случае поинтересоваться: что за кадры он у себя дер­жит? А, вот это очень кстати: вырезка из книги Критика с разбором этой самой статьи: «плю­ра­лизм... соединение и сплетение различных стилистических моделей... только человек с по­­мра­чен­ным сознанием может назвать все это творением искусства!» Все понятно: ненормаль­ный!

– Неприятно,– раздумывала Директриса,– Критик уже доложил о деле в ЦК. Но ничего: мате­риал у нас есть, меры приняты. Нет, все ладненько. – И, удовлетворенно вздохнув, она захлопнула папку и вновь погрузилась в волнуюшие воспоминания.

 

(Из дневника Друга)

Зашел во Всенужный Институт – и попал в центр землетрясения. Статьи выкинуты из сбор­ников. Как раз сейчас что–то по этому поводу вещает Разварная–Осетрина. Составительница сборников пристала с ножом к горлу:

– Докажите, что Достоевский реабилитирован! У вас на него и ссылки есть. Ох, что будет!

– Да не все ли вам теперь равно: статью вы единогласно зарубили.

– Вы ничего не понимаете: она уже обсуждалась и была принята в сборник! А почему вы не предупредили про Леви–Стросса: это же псевдонаука–семиотика.

– Леви–Стросс не семиотик.

– Это неважно – все равно он запрещен! Да еще эта ваша проповедь плюрализма: знаете, что о ней Критик написал?

– Он бы лучше сослался, что использовал мои переводы в своей статье!

– Это неважно – важно то, что вы проповедуете формализм!

– И как это у тебя совести хватило нацистских идеологов цитировать! – визжала Стукоручка.

– Что ты имеешь в виду?

– Не придуривайся, что не понимаешь: Хейзинга!

Тут я, каюсь, не выдержал и полез в бутылку: – Между прочим, Хейзинга был жертвой нацис­тов -- сидел в лагере.

– Это не важно, был он за или против: в лагере сидел, говоришь? значит, был так или иначе связан с режимом... И вообще,– бросила она, уходя,– тебя давно пора сажать: вечно ты со всякими авангардистами, эмигрантами и диссидентами!

 

Примерно ту же фразу мне уже случалось слышать от Стукоручки: навязалась она в знакомые од­ной даме из «бывших», отсидевшей много лет в лагерях... Влезя в дом, Стукоручка повела себя так нагло – рылась в бумагах, приставала с провокационными вопросами, что дама, вопреки паническому страху перед стукачами, очень быстро выставила ее за порог. Стукоручка покинула дом со скандалом, так и не вернув несколько прихваченных ранее книг... По просьбе дамы я несколько лет извлекал из нее эти ценные издания с памятными надписями. И каждый раз Стукоручка справлялась:

–- Ну и как она, еще жива? Вечно ты с «бывшими», с лагерно-реабилитированными!

 

– А знаете, что сказал Столикий Израиль? – вполголоса сообщила мне одна из пока еще сочув­ст­вующих: «С Лигети надо разобраться: если он еврей, то сионист, если не еврей, то антисе­мит».

Это, как говорится, крыть было нечем. Премудрый человек: не зря еще на студенческой скамье «Столиким Израилем» окрестили. В 30–е годы громил последователей Троцкого, Воронского, вредителей, недобитых формалистов АСМ. В 1948 году – «безродных космополитов» и все тех же формалистов. Одновременно со­вер­шил голо­вокружительное сальто: напечатал в Америке книгу о Нашем-Ненашем Классике – тот, прав­да, после этой публикации перестал здороваться с Будущим Консультантом ЦК... Но это еще цветочки! Вот Дядя-Покровитель Столикого Израиля, от которого он унаследовал должность Консультанта, тот в свое время и впрямь отличился: издал в СССР книгу о Стра­вин­ском, когда музыка того была совершенно запрещена! Приехавший при Фурцевой демон­стри­­ровать крамольные опусы русского периода, Стравинский был встречен на аэродроме Дя­дей-По­кровителем... В ответ на приветствия композитор протянул ему свою трость, набалдаш­ник которой с благоговением пожал Дядя-Покровитель. Позже он всюду хвастался: – Вы знаете? Стравинский протянул мне свою трость! Я пожал набалдашник трости Стра­вин­ско­го!

 

Проходя мимо актового зала, услышал краем уха:

– цитаты из Юнга – реакционная идеология;

– ссылки на работы Лосева 20–х годов о мифе и имени – запрещенная литература;

– методология Леви–Стросса – псевдонаука–семиотика;

– проповедь абстрактного гуманизма;

– проповедь формализма и авангардизма;

– ссылка на идеологически недопустимые источники (фашистский идеолог Хей­зинга).

Хорошая дикция у Разварной–Осетрины!

 

Угодил я в карусель: написал было эссе о романтизме. Назывался мой опус «Время разоб­щенных островов» – эта фраза Жан–Поля служила ключом в разговоре о культуре. Дальше – зна­комый сценарий: восторги читающих – приземление в столе Главного года эдак на три. Наконец, вызывают меня на считку корректуры. На столе –обкорнанный текст, озаглавленный «Время островов».

– ???

Редакторша начала оправдываться: – Понимаешь, это все Главный.

– ?

– Он аналогию с Солженицыным усмотрел.

– ?!?!

– Ну как же: «Это что за острова такие разобщенные? Архипелаги–Гулаги всякие?» – Не зна­ешь ты логики партийных функционеров! – вывела она напоследок с торжеством.

 

– Это еще что! – попыталась утешить меня Маргарита. – Ты слышал, как тут партийное руковод­ство Шекспира исправляло? Нет? А ты не задумывался, откуда взялось это дикое название: «Много шума из-за... сердец»? Ну так слушай: это бессмертное творение должно было украсить очередной Паханский Съезд. Напечатали и разослали приглашения... И вдруг звонок свер­ху: кто-то из чьих-то референтов вздумал его прочесть: «Вы соображаете, что наделали? – На­встречу ...-му съезду КПСС: «Много шума из ничего». Ну вот и пришлось срочно исправлять Шекспира... А глава Московского союза оказался не в курсе – прочел по инерции в отчетном докладе: достойно встретили ...-ую годовщину Октября в Москве: творческий портфель нашего Союза пополнился балетом «Много шума из ничего» и оперой «Мертвые души».

– С заглавиями у нашего topsy–turvy–world,– включился я в травлю анекдотов, – и впрямь не­благополучно. Вот тут недавно услышал:

ГБ арестовало старика–букиниста. Он кричит, плачет: «почему? за что?» На допросе ему веж­ливо объяс­няют:

– Мы заинтересовались тобой, когда ты на материалы ...–го съезда КПСС обложку «Мертвые души» на­кле­ил; стали к тебе присматриваться, когда ты решения Политбюро под видом сказки «Али-баба и сорок раз­бойников» продал; всерьез начали тобой заниматься, когда ты «Малую зем­лю» под «Записки сумасшед­шего» замаскировал, но когда ты портрет Само-Главно-Настоящего в «Целине» под титульным листом «Идиот» скрыл, мы поняли: пора тебя брать.

 

– А помнишь, Учитель рассказывал,– подхватила Маргарита, – на здании Ленинградского уни­верситета всегда висел плакат: «Наука – трудящимся!» Так перед великим юбилеем решили дополнить его более актуальным. Получилось:

50 лет Октября

Наука – трудящимся!

 

У Маргариты отобрали ее семинар с зубодробительной формулировкой: «отсутствие идейной позиции». Газета уже опубликовала текст выступления Стервятника-Морского-Свина, в кото­ром клеймится Маргарита, произносятся заклинания о повышении уровня идейно—воспита­тель­ной ра­боты и обещания передать семинар преподавателю-коммунисту. Студенты здраво заме­чают: «яс­ное дело, Лахуриной нужна же нагрузка!»... Через два дня нежданно-негаданно разразился скандал. Студенты отказа­лись ходить к Лахуриной, требуя возвращения Маргариты. Прибывшие из провинции на повы­ше­­ние квалификации преподаватели-доценты-профессора бузят. Заявились к декану, а затем и к ректору: «Мы слышали про этот семинар, приехали специально, а нам тут рассказ для дет­ского садика «Что такое музыка» прочли. Или мы уедем – нам тут де­лать нечего, или верните нам ту, что раньше семинар вела». Ректор туда–сюда, но они упер­лись... впрочем, могут себе это позволить: что им начальство Террариума! Стервятник-Мор­ской-Свин срочно ушел в очередной запой... Предводитель Акул уже подкатывался к Маргарите: «Можете радо­ваться: мы разрешаем вам читать дальше». Но одна загвоздка: в обмен требуют отдать все науч­ные разработки семинара. Маргарита отказалась...

Рассказав Другу о последних переговорах с Предводителем Акул, Маргарита внезапно разрыдалась. Ма­шинально вручая ей носовой платок – свой она снова где–то посеяла, и пытаясь хоть немного ее успокоить, Друг растерянно произнес:  «Перемелется – мука будет... Вспомни, как говорил Учитель: «Скоро праздник. Мы испечем миндальное пи­рожное и фигурные марципаны в духе Э. Т. А. Гофмана. И повесим на елку. И споем песенку: «Нам не страшен серый волк!» Смотри на все с высоты насмешливых звезд – не знаю, уж из какого Созвездия!» Про себя же подумал: «Правильно про меня говорят: «недотепа», «тень на экране»... ничего–то у меня не получается: даже слов подходящих найти не могу – все прячусь за цитаты...» А Маргарите почудилось: ка­такомбы, свечи–светляки, шелест молитвы...

И пошло-потянулось, повторяясь, по Террариуму: «больна». А из уст лицу, особо приближен­ных к руководству, слышалось и другое: «мания величия»... Впрочем, звучали эти слова не очень отчетливо – их заслоняло все более частое, громкое и гроз­ное: ПАМЯТЬ...

 

 

 

Помесь-Лошади-с-Хорьком

(Из дневника Друга)

– Финал написан в форме рондо-сонаты с двумя эпизодами, – эта фраза, произнесенная ин­тимным шепотом, толчком выводит меня из привычной полудремоты заче­та. Что за притча?

– Дайте определение рондо–сонаты,– требую деловым тоном экзаменатора, не думая о послед­ствиях.

Народ, как говорится, безмолвствует.

– Ну ладно,– говорю бестактно,– покажите, где заканчивается первый период.

Ответ траурно повисает в воздухе.

– Так,– настырно продолжаю допрос, – а где тут каденция?

Совсем интересно становится после ответа на этот простенький вопрос.

– Н–ну хорошо, а у кого вы гармонию проходили? (проходили здесь понимается в самом пря­мом смысле слова: проходили мимо и прошли!)

Так и знал: у Помеси–Лошади- с–Хорьком. Да, тяжелый случай! Да вот и она – тут как тут.

– Вы не смеете! Вы понимаете, кто ее отец? Студентка училась у меня и потому знает все! Вы – преподаватель, а я – доцент, знайте свое место.

– Ну вот, пошло–поехало,– думаю тоскливо,– сейчас пластинку о моральном облике совет­ского преподавателя заведет.

Так и есть.

– Советский преподаватель – носитель высокой морали. Это особая мораль. Вы вот в церковь ходите, потому вам и непонятно.

– Доносы о том, что я проповедую религиозные взгляды, уже лежат в парткоме и КГБ, – лени­во пытаюсь отбрехнуться. Не тут–то было!

– Мы воспитываем нового человека!

– А что это такое? – не выдержав, задаю провокационно-антисоветский вопрос. Полторакова, на мгно­­вение переставшая выщипывать волосяную поросль из пятнисто-багровых щек, недоволь­но бросает:

– Ну знаете, это чересчур!

– Нет, а все–таки, что такое «новый человек»? Будьте любезны, объясните, я не понимаю. Дай­те определение – нигде сам не смог найти,– продолжаю развивать скандал.

– Новый человек... это... ну, в общем... это...

– А, нет дефиниции! А у рондо-сонаты есть. Рондо-сонаты с двумя эпизодами не бывает по опре­де­лению!

– Это частности. У вас отсутствует идеологическая позиция! Вы проповедуете формализм!

– Между прочим, до товарища Жданова все это называлось «музыкальной формой». А что вы по­ни­маете под формализмом?

Студенты просыпаются и начинают с интересом прислушиваться к этой клоунаде, явно не вписывающейся в программу учебной экзекуции.

– Что такое формализм, ясно всем, – с ненавистью глядя на меня, чеканит Помесь-Лошади-с-Хорьком.

– А мне вот не ясно. И, знаете ли, когда Мясковский услышал о том, что Постано­вление 1948 года связано с именем Мурадели, он спросил: «Вано Мурадели? Форма­лизм? А он это умеет?»

Кто–то из студентов, не выдержав, фыркает...

– Ну знаете, раньше за такие разговорчики!

– Знаю-знаю, но борьба с врагами народа как будто еще не стоит на повестке дня. А что касается мо­их взглядов, не зря же мне характеристику на поездки за границу не давали до нынешнего го­да. А как дали, так без сакраментальной формулы: «морально устойчив, идеологически вы­дер­жан».

– Вот и правильно, нельзя таких, как Вы, туда пускать.

– А вы, конечно, морально устойчивы?

Студенты смущенно тупятся.

 

Здесь вспоминается другая сценка. Несколько лет назад, незадолго до моей собственной защи­ты, Помесь-Лошади-с-Хорьком, особенно энергично наседая на коллег, прядя ушами и прислу­шиваясь-принюхиваясь, доверительно делилась с ними сведениями  о незапланированном аборте.

– Поймите меня: диссертация у меня сложная, темa новая. Сама я не справлялась. Так нашелся доб­рый человек:  студентов–аспирантов забросил! лекции–семинары пропускал – все мне диктовал дваж­ды в неделю по нескольку часов на дому. Ну что прикажете после этого делать?

 

Защита диссертации, грубо сшитой белыми нитками из небрежных сту­денческих переводов–конспектов немецких и английских статей, прошла при недоуменном молча­нии Ученого совета. Что только не защищается в Москве! Ну, здесь понятно: дело семейное, как не порадеть родному человечку? Не выгонять же Помесь–Лошади–с–Хорьком за профнепригод­ность, в которой она постоянно каялась буквально всем! Человек осознал, проявил самокритич­ность, нельзя же ее бить по голове – это ее самое уязвимое место!

 

Защитив диссертацию, Помесь–Лошади–с–Хорьком вошла в приемную комиссию... Я слу­чайно слышал, как она пыталась завербовать Маргариту:

– Пойми,– внушала она,– зарплата в Террариуме маленькая, а у тебя меньше всех. Все знают, как ты надрываешься. Кащей тебя просто оплевывает с тех пор, как ты его отшила... А здесь по­ступают люди со связями. Их надо понять. Приезжают из Средней Азии, где конь не валялся,– знания, конечно, соответствующие: недаром же их «гробами» называют! Но они платят! (далее сле­довали денежно–товарные эквиваленты). Да и Кащей первый же будет тебя бояться.

В ответ на вежливо–возмущенный протест Помесь–Лошади–с–Хорьком махнула рукой, про­цедив сквозь зубы:

– Ты ненормальная! Ну и подыхай с голоду – так тебе и надо!

 

 

Беспризорники

(Из дневника Друга)

Недавно Полторакова во время заседания кафедры обложила коллегу по матушке...

В Курилке ее аспирантка рассказывала, как отмечалось очередное звание в кругу Особо–За­служенных.

– Надрались. Бухие, вытащили гитару. Предводитель Акул завыл с надрывом:

 

                                   Он поканал, а меня зачурали

                                   И в уголовку меня повели.

                                   Долго допрашивал агент с наганом:

                                   С кем ты на мокром, девчонка, была?

                                   Я же так гордо ему отвечала:

                                   Это душевная тайна моя.

 

– Решила поглядеть, что дальше, но когда Гнида-в-Обмороке и Чира влезли к Беспредельникову на колени и стали целоваться взасос, нежно матерясь в паузах, мне все обрыдло, и я отвалила...

Слушательницы не поверили: – Ну, ты заливаешь!

– Вот-те крест!

А я верю: известно же на каком жаргоне изъясняется наш Стервятник-Морской-Свин: «здесь Главный пальцы приложил». Да и у всех живо в памяти, как Беспредельников подпись Маргариты подделал – пытался шантажировать, а как она пригрозила судом, так сразу побежал к Стервятнику-Морско­му-Свину: «Антисоветской агитацией занимается! Мистику проповедует! Запрещенный ве­чер Флоренского организовала! Нелегально на Западе печатается!» А Гнида-в-Обмороке? Сто­и­ло тут од­ному смельчаку найтись – заявил: «плохо лекции читает», – тут же в Органах появил­ся донос: «спекулирует валютой», -- и дела нет, что у того не то что валюты, рубля-то не водится – все голод­ных студентов подкармливает! -- выгнали его с работы. Да и этого мало: квар­тиру ему поджигали, в подъезде как–то избили, а угрожающих плакатов на русской латы­ни у него уже целая коллекция собралась, это не говоря о пьяной матерщине, изрыгаемой на него каждую ночь по телефону Беспредельниковым...

Впрочем, дела в некоторых общагах – еще хуже, чем в Тер­ра­ри­у­ме: здесь хоть сту­дентам место находится, а там они – просто бродячие музыканты. Брось таким коврик у порога – они любое твое желание исполнят... почище, чем в том анекдоте:

Приехал грузин в Москву. Празднует с друзьями встречу, те спрашивают:

– Чего бы тебе хотелось на сей раз?

– Имею три желания: попасть в Большой театр, купить дубленку и посетить Мавзолей.

– Ну, милый, ты многого хочешь: билеты в Большой только на валюту продаются, дубленок днем с огнем не сыщешь, а Мавзолей закрыт на ремонт.

– Ничего, дорогой, все сделаем!

Через несколько дней – проводы в той же компании:

– Ну как, удалось тебе что–нибудь?

– Все в порядке!

– Да как ты умудрился, расскажи!

– А очень просто: прихожу я к администратору Большого театра и говорю: «Дорогой, нужны три билета: два мне, один тебе». На следующий день – на приеме у секретаря райкома: «Дорогой, нужны три дублен­ки: две тебе, одна мне».

– Ну уж в Мавзолей ты никак попасть не мог – он закрыт.

– Почему же не мог? там же работяги – я выставил им ящик водки, так они только и спросили: «Сам пойдешь или тебе вынести?»

 

Нет, а все–таки: что такое «воспитание нового человека» и «новая историческая общность – советский народ»? Для меня это не риторические вопросы. «Вышли мы все из народа» – это наглая брехня: наpод был расстрелян, замучен, распят. У «особистов» и социальное происхождение должно быть особым.

Вновь перечитывал Карамзина и наткнулся на следующий пассаж:

«После казней Иоанн занялся образованием своей новой дружины. В совете с ним сидели Алексей Бас­манов, Малюта Скуратов, князь Афанасий Вяземский и другие любимцы. К ним приводили молодых де­тей боярских, отличных не достоинствами, но так называемым удальством, распутством, готовнос­тью на все. Иоанн предлагал им вопросы о роде их, о друзьях и покровителях; требовалось именно, что­бы они не имели никакой связи с знатными боярами; неизвестность, самая низость происхождения вме­ня­лась им в достоинство».

Ну конечно же: «особисты» вышли из беспризорников! Беспризорники – это искусственно вы­веденная Советами порода, раковая клетка, привитая ими народному телу и постепенно зада­вившая в нем все жизнеспособное. Бесам нужна была страна без памяти, без прошлого, чье бу­дущее диктовалось бы и контролировалось сверху «лучшими» людьми. Искусствен­но разжигаемые голод, гражданская война, «разруха» были не только средством расправы с недо­вольными – они автоматически порождали беспризорных: несчастных детей, Иванов-не-Помня­щих-Родства без имени, без семьи, без традиций, исторгнутых из общества.

 

«Беспризорность,– сообщала Большая Советская Энциклопедия в 1927 году,– в СССР приняла особо угрожающие размеры в 1921 – когда сильнее всего сказались итоги хозяйственной разрухи, эпидемии и го­лода, вызванных империалистической войной и последовавшей за ней гражданской войной, интервенцией и блокадой. К 1922 общее число беспризорных и детей, лишенных всяких средств к существованию, исчисля­лось почти в 7 миллионов человек. Беспризорность выросла, таким образом, в государственную и общест­венно–педагогическую проблему... По социальному составу главная масса беспризорных – дети крестьян, за ними следуют дети рабочих».

Случайно ли беспризорными занимался Дзержинский? Разумеется, нет! Беспризорники стали ес­тественным резервом ГБ – эти безымянные «элементы» с внушенными и натренированными схе­мами поведения и были теми «кирпичиками», «винтиками», «гайками», которых так жаждали Кремлевские Людоеды: из подобного «материала» можно было соорудить все что угодно. Сло­ва «мы наш, мы новый мир построим» приобрели онтологический смысл: ГБ выступало в роли Де­ми­урга, Нового Адама, лепившего из крови и грязи свои фигурки и нарекавшего их по име­ни. Харак­терно, что ГБ проявило поистине дьявольскую изобретательность в своем словотвор­честве – наряду с гротескными аббревиатурами ввело в обиход фантастические по искусственности фамилии и нечеловеческие по урод­ливой подлости имена-гибриды, звучащие для нормального уха как клички!

 

Понятна и симпатия нового режима ко всем деклассированным. Не зря же на щит были подняты творения Босяцкого Буревестника! Кремлевские Людоеды грезили о Всеобщей Коммунальной Кух­не – эту сказку им удалось сделать былью: в конце концов весь народ оказался «на дне». Но не только быт люмпенизировался – сама советс­кая ментальность несет печать уголовщины: ха­рак­­терно, что добрую половину сравнительно недавно привнесенных идиом составляют слова, пе­ре­ко­чевавшие из тюремно-лагерного жаргона. И мы уже не замечаем, что и как говорим... А чего сто­ит страсть наших Главных Паханов к тостам, объятиям и поцелуям, клятвам, скреплен­ным кро­вью на кавказских кинжалах, наградам-побрякушкам и титулам – тем же кличкам! эта ме­лодра­матическая смесь, доведенная Слюнявым Маразматиком до абсурда, пришла из уголов­ной среды... Помните анекдот? Армянское радио сообщает: «В Москве впервые в истории зарегистрирова­но землетря­сение. По многочисленным просьбам слушателей раскрываем причину этого феномена: пиджак Леонида Ильи­ча свалился со стула на пол».

Почему наш легендарный Само–Заслуженный–Воспитатель искренне симпатизировал лишь малолетним проституткам, ворам и убийцам? Все просто: это -- «наши лю­ди», «враги народа» – другие, отдаваемые в ГУЛАГе на растерзание уголовникам! А кто такие сами прославленные ленинцы? Возьмем их символику: это надо же – так испоганить Кремль, воздвиг­нув чудище–мавзолей, чтобы поместить в нем набальзамированное чучело верховного сифили­тика. Страна сознательно люмпенизировалась сверху: лагерь «от края и до края», контролируемый урками, простирался «от Кремля до самых до окраин».

 

Социальная сущность Октябрьского переворота становится ясна, если прочесть, кто и как от­нял в 1919 году квартиру у Александра Блока:

«И без того трудная жизнь А. Блока, -- указывает А. Александров, -- осложнялась в 1919 году борьбой за сохранение квартиры... Кварти­ра поэта привлекала внимание неких матросов, осевших в городе. И они, то поодиночке, то с подругами, пы­та­лись занять ее. Поэт обращался за помощью к комиссару отдела театров и зрелищ Андреевой, к Горь­кому. Наконец, 18 сентября 1919 года он получил охранное свидетельство... Однако оно имело вре­менную силу. И с начала нового года штурм квартиры повторился. Поэт устал бороться. Он решил пере­брать­ся к матери... Александру Андреевну «уплотнили» значительно раньше».

– Не будьте ханжами,– говорил нам Учителю,– проституция – закрытая тема в стране не толь­ко якобы из–за православной традиции. Задумывались ли вы, почему в Уголовном кодексе РСФСР, карающем всех-и-вся-за-все-что-угодно, отсутствует статья о наказании за это занятие, да и са­мо понятие «проституция»? Тому много причин, но одна из самых важных: проституция – вещь особая, это основа основ советского строя! Не верите? читайте в словарях русского воровского жар­гона: «Большой партийный бардак (Паханский партийный бардак) – увесилительная рези­ден­­ция партийной верхушки КПСС и Ленинградского обкома КПСС в загородном дачном двор­це купца Елисеева, Масляный луг, 1, Каменный остров, Петроградский район». Как вы ду­ма­ете, что такое служба «Спутник» в гуманитарных вузах? Само-Лучше-Настоящие сту­ден­точки-ас­пиранточки направляются на каникулы Там-и-Сям для совер­шенствования в ино­странных язы­ках и навыках по интимному обслуживанию Особо-Важной партийно-министер­ско-гбшной эли­ты, тоскующей по далекой родине. А как расшифровывается аббревиатура на­ше­го Само-Изыскан­ного-Вуза? – «Место, Где Проститутки Изучают Иностранные Языки» А как еще зовут вашу Гни­ду-в-Обмороке? Бледная Спирохета! Она же всем жалуется: мол, у нее «стеклянный ребенок»,– «стеклянные дети» рождаются только у сифилитиков.

 

Старенькие служители Само-Лучшего-Театра поведали мне, как на заре века две ко­каинистки-ко­котки разыграли в нем в карты великих классиков. Затем одна из этих дам, выпол­нявшая от­вет­ственные агентурные задания ГПУ/НКВД, превратилась в символ Само-Настояще-Совет­ско-Театральной-Культуры, а другая – зловещая красотка, не раз оказывалась замешанной в уго­лов­щину (в числе ее жертв значился идеалист–купец: переведя на ее имя все свое состоя­ние, этот миллионщик возьми да и покончи с собой при более чем странных обстоятельствах... вмеша­лись родственни­ки – дело обернулась вульгарным криминалом). А чего стоили другие революци­онные леди – Инесса Арманд, Александра Коллонтай, Лариса Рейснер?

«Новой исторической общности» удалось довести известную прямо порциональную зависи­моcть: чем разнузданнее проституция, тем суровее проповедь Само-Наcтояще-Прогрессивной-Эти­­ки, доходящая до абсурдно-гротескных форм.  Разбирая вырезки, я наткнулся на курь­езную публикацию одного из самых ожесточенных «пролетарских» гонителей Проклятого Гения:

Лев Калтат. Об эротической музыке

Старая музыка на добрую половину эротична... Характерно, что большей частью эротическая музыка песси­мис­тична, минорна. Излюбленными темами для романсов и песен являются темы разлуки и неудачной люб­ви. То «он ее не любит», а она «его любит», то оба любят, но предчувствуют беду и оба поют, то она уми­рает и, наконец, бесконечные воспоминания о «счастии минувшем», об «увядших» розах, о «сирени», о «бе­зумных но­чах", о «шумных ба­лах» и т. д. Эти же мотивы звучат и в народной песне... Чем это объясняется, почему боль­шая часть эротической му­зыки ми­норна?

Нам кажется, что первопричина этого явления коренится глубоко в самой природе любовных отношений экс­пло­а­таторского строя. Дело в том, что экономические причины, при таком порядке вещей, выступают час­то на первый план, в вопросе о браке. Возьмем крестьянский быт. Сплошь и рядом парня женят только по­то­му, что в семье нужна работница; или выдают девицу замуж потому, что есть лишняя лошадь – нужен работник; или просто брак нужен для соединения двух хозяйств. Во всех этих случаях совершенно не счита­ются с тем, подходят ли жених и невеста друг к другу, здоровы ли они, может ли быть у них здоровое по­том­ство? Законы естественного полового отбора попираются самым жестоким образом. То же самое и в го­род­ском быту. Купец норовит выдать дочку за дворянина, хотя бы он и был идиотом; прогнивший аристо­крат женится «на деньгах», в мещанской и мелко–буржуазной среде вопрос решается приданым.

Таким образом, экономическая зависимость создает такой порядок, при котором естественный отбор силь­ных затрудняется – наоборот, слабый, изнеженный, отмирающий элемент, поскольку он экономически си­лен, получает все шансы плодиться, размножаться и населять землю идиотами. Все эти явления, приобре­тая мас­совый характер, конечно, отражаются в искусстве, в частности, в музыке, отнюдь не давая покоя к бод­рому, мажорному воспеванию любви...

Вторая причина минорного характера эротической музыки – это зависимое, крепостное положение жен­щи­ны в капиталистическом обществе, при котором она оказывается либо рабочей скотиной, либо игрушкой, и в том и в другом случае не являясь «человеком». Отсюда двойственность капиталистической морали, с од­ной сто­роны, закрепляющей женщину «таинством брака», с другой – возносящая на вершины искусства все­воз­мож­ные тайные, утонченные пороки. И музыка чутко отражала все эти моменты, с одной стороны, в цыган­ских романсах, с другой – в народ­ной пес­не.

Вполне понятно, что все описанные нами явления неестественны, они чужды современной молодежи, и так­же чуждо нам искусство, порожденное этими явлениями... Но это отнюдь не значит, что эротические те­мы долж­ны быть изгнаны из музыки...

Коммунистическая мораль говорит: все, что на пользу рабочему классу, этично... Здоровая любовь – мо­гу­чее орудие человека в борьбе за существование. Поэтому коммунистическая партия и рабочий класс в це­лом ве­дут энергичную борьбу против разврата, пагубно отражающегося на здоровье молодежи, и стремятся к соз­да­нию здоровой пролетарской морали...

Создание здоровой эротической музыки, бодрой любовной песни будет способствовать упрощению и оздо­ров­ле­нию взгляда молодежи на половые отношения.

Такая музыка может иметь значение громадного агитационного фактора за создание новой, здоровой проле­тар­ской этики.

 

 

Отловил еще один разговор в Курилке.

– Ну что вы надрываетесь,– свысока поучала студентка Беспредельникова своих однокурсников, лихорадочно дозубри­вав­ших конспекты,– все равно все уже давно решено, отметки расставлены. Экзамен – это так: ко­ме­дия для проформы.

– Как это? – изумились сокурсники.

– Очень просто: человек – сам кузнец своего счастья. Заранее думать было надо! У вас же Беспредельников принимает – из­ве­ст­но, чего он хочет,– так те, кто поумнее, записались на консультации.

– Но ведь консультации отменили: говорили, он болен.

– Вот наивная! Не понимаешь? консультации он дома проводил. Кто хотел – записался, посе­тил боль­ного. Ну и за чашкой чая и после нее – ответы на все вопросы.

– Да ведь известно, зачем его посещают и где он ответы на вопросы дает!

– Ну и что тут такого! Все так живут. Моя мать сама с ним близко знакома была – она меня ему и пред­ставила. И у Мордо–Мопсы мать с Беспредельниковым дружила, а потом ему дочь свою дове­рила. Это пре­емственность, традиция.

 

Когда студентка отошла, одна из ее собеседниц тихо спросила спросила другую: – Про салон группового секса слыхала?

 

 

 

Повесть о салоне группового секса

Саша не подготовилась к экзамену по эстетике. Провалилась. Что делать? подошла к экзамена­тору: когда можно пересдать?

– Ох, сейчас я занят: через неделю мне лететь в Торонто на конгресс. А потом будет поздно – вам надо в сессию уложиться. Знаете что? приезжайте ко мне на дачу в Перелюгино. Попьем чай­ку, поговорим о Гегеле.

Ехать на дачу совсем не хотелось, но выбора не было.

Приехала Саша и удивилась: на платформе Чира стоит. Что за сон?

– Я вас встречаю.– говорит Чира (она у нас вежливая: даже матерится на «вы»).– Погуляем, я должна вас проинструктировать.

Деловым тоном Чира начала объяснять: гости съезжаются в Салон к шести, на сей раз ожида­ется кое-кто из партийных функционеров, министерских чиновников, следственного управления и прокуратуры.

– Увидите, здесь собралась элита. Это очень изысканные люди с рафинированным вкусом. Ориентируясь на них и творчески перенимая опыт Спутника, мы выстроили и теоретически обос­новали концепцию Само–Наше–Группового секса. Вы включены в третью опытную серию. Толь­ко... – она критически оглядела старенькое пальтишко Саши,– не знаю, отвечаете ли вы их запро­сам? Вы что умеете?

– Я не понимаю,– пролепетала Саша.

Не дослушав до конца подробных разъяснений, радом с которыми рассказы о «ромашке» в Об­щаге казались невинным копанием в песочке, Саша метнулась к подошедшему поезду...

Поздно вечером, захлебываясь слезами и о многом умалчивая, она рассказала о встрече роди­телям. Мать только вздыхала, отец зашелся в гневе. Не сказав родным, написал заявление в парт­ком Террариума: да что это у вас, граждане, творится! девок портите, черте–к чему принужда­ете!

– И что было потом?

– А известно что: это надо же – им самим на них же самих жаловаться! Вначале испугались, пы­та­лись задобрить, купить. Поняли: те стоят крепко. Вот тут–то и на­чалось! Из Террариума Сашку гнали. Один из завсегдатаев Салона заявил, что никаких экзаменов у клеветницы прини­мать не бу­дет... В общем, чуть не зарезали диплом.

– А сейчас?

– А что сейчас! сидит тихо – концертмейстером в какой–там Тьмутаракани. А жаль! очень хорошая пианистка была...

 

Учитель говорил нам не раз:

– Разрушив старый мир, уничтожив сословия, Бесы начали насаждать новую религию: убито­го Бо­га заменил всеобщий цинизм. Сбылось пророчество Достоевского:

 

«...новая религия идет взамен старой... проникнем в самый народ. Знаете, что мы уж и теперь очень сильны? ...учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Школьники, убиваю­щие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников, сплошь наши. Прокурор, трепещущий на суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают... Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал – свирепствовал тезис Lettre, что преступление есть помешательство; приез­жаю – и уже преступление не помешательство, а именно здравый смысл–то и есть, почти долг, по крайней мере, благородный протест. «Ну, как развитому убийце не убить, если ему денег надо!» Но это лишь ягодки. Русский Бог уже спасовал перед «дешевкой». Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: «двести розог, или тащи ведро». О, дайте возрости поколению. Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах, как жалко, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет...

– Слушайте, я сам видел ребенка шести лет, который вел домой пьяную мать, а та его ругала скверными словами... одно или два поколения разврата теперь необходимо: разврата неслыханного, подленького, когда человек обращается в гадкую, трусливую, жестокую, себялюбивую мразь – вот чего надо! А тут еще «све­женькой кровушки», чтобы попривык...»

 

Для Машиного дяди в больнице не нашлось пенициллина: – Ему уже семьдесят, а у нас для молодых нет лекарств...

 

Отец Подруги криком кричал во время приступов: инъекции не действовали – врачи разбав­ляли наркотические средства, а украденные у умирающих сбывали «налево»...

 

А Стукоручка, бережно перебирая золотые перстни, унизывающие паучьи лапки, каждый раз осведомляется у Маргариты при встрече: «Почему вы так нищенски одеты?»... В свое время она все стонала, что не справляется с дипломной работой: ничего не может понять в теме, которую ей дал Беспредельников. Пришлось объявить: сломала руку! То, что она этой «сломанной» рукой диплом до­писывала – ей Беспредельников из своих закромов чьи–то разработки выложил,– нас не удивило: всем из­вестно, что она любую липу достанет,– у нее родственники в IV Управлении работают... Что это означает, я понял перед операцией: изрыгая виртуозный мат, хирургический гений Хейфиц рас­сказывал, как тамошние дорогие коллеги засадили его как «убийцу в белом халате».– Нет, лучше с урками, чем с этими... Как мне звонят из Кремлевки, просят проконсультировать, я их посылаю... и еще подальше.– От Хейфица же я узнал и о воровстве и о спекуляции дефицит­ными медика­ментами, поставляемыми на черный рынок из этой кремлевской «малины»... Кстати, на работу Стукоручка устроилась за соответствующие лекарства...

 

– У России,– пасмурно заканчивал Учитель, – не осталось надежд: дети Достоевского были превращены Бесами в беспризорников. Их души были растлены, убиты и съедены.

 

 

 

Записочки

По Террариуму ходила Дама-Неопределенного-Возраста-и-Наружности: числившаяся штат­ным преподавателем и исправно получавшая зарплату, она была совершенно не известна ни студентам, ни своим коллегам, что, впрочем, и неудивительно: ни одной лекции прочесть она была не в состо­янии. Однако роль загадочной Дамы была пусть незаметной, но чуть ли не самой незаменимой в Террариуме: челнок между руководством и приемной комиссией. Задержанная надолго в предбан­нике, а затем так и не допущенная в кабинет Стервятника-Морского-Свина, она нахмурилась и, поразмыслив, двинулась в сторону буфета. Избрала Дама этот маршрут, разумеется, не случайно: ей бы и в голову не пришло обедать там, где подаются, в лучшем случае, бутерброды с сыром в форме змеи, не говоря уж о риске безвинно угодить в венерологический диспансер – с началом на­шествия очередной партийно-гбшной мафии Террариум сравнялся по опасности с Само-Лучшими театрами, – благоразумные запасались дома съест­ным и термосами. Нет, буфет был ей нужен для какой-то особой таинственной цели; впрочем, не так уж таинственна оказалась эта цель: Дамы-Неопределенного-Возраста-и-Наружности посещают буфет, когда требуется срочно распространить по Террариуму – а то и по всему городу и даже по всей стране – Особо-Важные-Новости: для слухов и сплетен лучшего места не найти – к кормушке, прозванной Ухо-Глазом, сбегаются и преподаватели, и студенты, и Всякo-Там-Разнo-Случайные.

Подсев к первому попавшемуся столику, Дама завязала разговор с зачуханным преподавате­лем, тщет­но напрягавшимся в попытке вспомнить, кто это с ним так активно общается.

– Вы знаете, я тут была у руководства: создалось очень сложное положение, и мне было просто необходимо обсудить, что делать с записочками.

Собеседник вытаращил глаза.

– Ну записочки, которые руководство через меня в приемную комиссию передает: кому какие оцен­ки ставить. Не могу же я заниматься партизанщиной!

Завершив этим сокрушительным доводом беседу, Дама подсела к соседнему столику.

– Вы знаете, я тут была у руководства...

 

Мгновенно заработал беспроволочный телефон, отстукивая неслыханные новости: руководство – за­пи­сочки – приемная комиссия – от шести до десяти тысяч за поступление...

Дерзкая нескромность Дамы просто-таки ошарашивала. Ну, положим, каждый студент знает, что при Предводителе Акул установился строгий тариф: хочешь заранее уз­нать тему экзаменационной задачи по гармонии в закленном конверте? – нет проблем: гони чер­во­нец! суточной фуги? – четвертак. Ни для кого также не секрет, что два неизменных декана од­ного из факультетов органично дополняют друг друга: один берет деньгами, другой предпочитает на­турой (недавно, правда, случилась неувязочка: первый декан попал под следствие КГБ, но – ум­ный человек! – вылез с блеском: организовал эксклюзивный классный вечер, на котором испол­нялись сочинения одного из Само–Велико–Заслуженно–Советских Комопизторов; тот еще проро­чески пошутил, принимая поздравления со взаимным успехом после концерта: «Следствие закон­чено – забудьте!»). Но это же все мелочовка! Везде так: вот – Само–Главная Библиотека – так ее просто в открытую разворовывают: глянешь, бывало, в окно, а там веревка, а к веревке книжка привязана, а снизу уже рука тянется. Да что там книжка! недавно в одночасье весь новый New Grove's Dictionary сперли: утром–днем–вечером стоял он на полках – собрались уходить, отдел закрывать – нету! Или бы вы еще про архивы вспомнили! А вот то, о чем она трепется,– сверхсек­ретные данные, о которых никто даже заикнуться не смеет. И что это на нее нашло?

 

Вскоре, впрочем, дело несколько разъяснилось: Дама, так и оставшаяся неизвестной, просто спасала свою шкурку: то ли кто-то из непринятых абитуриентов оказался со связями и нажал на какие-то кнопки, то ли Террариумом кто-то вновь заинтересовался – вероятно, захотелось заменить кого–то из руководства еще более «нужным» и «своим»,– точно не знаем, врать не будем. Так или иначе, запахло жареным. Следуя обычаю ящериц, руководство Террариума решило пожертвовать хвостом, сдав Разным-Там–Комиссиям-и-Органам Неизвестную Даму, в чьи планы это не входило. Поняв, что ее закладывают, она и проделала свой обход Уха-Глаза...

 

Что происходило дальше, о том история умалчивает. Впрочем, болтали сторожа и уборщицы, что в архиве и отделе кадров бумаги ящиками жгли: «смрад стоял, дым – не продохнуть... да вот, глядите! до сих пор копоть», да и Стервятник–Морской–Свин чуть ли не каждый день в Терра­риуме появлялся, даже протрезвел от забот... А впрочем, кто его разберет: дым вскоре выветрился, стены заново покрасили... был–не был пожар, и не скажешь... Руководство, правда, по строгачу получило. Ну, да это не в счет!

 

 

(Из дневника Друга)

Стоял в очереди за хлебом. Обещали привезти после обеда... к счастью, угадал: перед самым закрытием удалось взять с боем два батона... Непонятно, почему от времен военного коммунизма уцелело так мало анекдотов: фольклор в очередях просто цветет! Наверное, действует закон из­мельчания форм: раньше не то что за шуточки – за кривую ухмылку: «слово и дело» – в участок – приговор «тройки» – расстрел. Сейчас народ, чтобы согреться,– водки ведь нет! -- мелет языком во­всю... Юмор преобладает людоедский:

 

Заседание Верховного Совета. Председательствует Сталин: –Есть вопросы, товарищи? Во­просов нет? Объявляю заседание закрытым.

Заседание Верховного Совета при Хрущеве. – Есть вопросы, товарищи? – А при Сталине мы икру ели!

Заседание Верховного Совета при Брежневе. – А при Хрущеве мы мясо ели!

Заседание Верховного Совета под председательством китайцев. – А при Брежневе мы ели!

Заседание Верховного Совета под председательством каннибалов. – А при китайцах нас не ели!

 

С начала 30–х в стране, пожалуй, наступило затишье: о случаях явного людоедства и впрямь пока что не слыхать... Но если вдуматься: Само-Наше-Бесовские-Тройки, угаданные воспален­ным вооб­ра­же­ни­ем Достоевского, живут и ныне: какая, в сущности, разница между ревтрибуналами, подписывав­ши­ми без суда и следствия расстрелы от Гражданской до конца Великой Отечественной, и нынешними «треу­гольниками»? лишь острая форма сменилась вялотекущей! Да и не так они дале­ки друг от дру­­га, как поначалу кажется: визировал же прежде «треугольник» Ректор-Партсекретарь-Председатель Профкома аресты и репрессии своих сотрудников... Говорят: «вре­мена изменились – радуйтесь, что не сразу к стенке ставят, в худшем случае вам светит психушка за инакомыслие». Но ведь это – чисто каннибальская логика, помноженная на исконно русский са­домазохизм! Хо­ро­шо утешение: мол, спасибо, что не сразу уничтожат ваше тело, а медленно, но верно убьют вашу душу!

 

Кстати, ни в одном из советских уголовных кодексов нет статьи о наказании за людоедство: не за что наказывать – самого такого слова в них нет!

 

На днях знакомые, отчасти посвященные в мои раскопки по истории Само–Прогрессивного–Людоедства, подкинули мне статью с исчерпывающим разъяснением юридической стороны дела:

 

Харьков                                                                                 Сов. секретно

22.5.1933 ф.                                                               Всем начальникам облотделов

№ 17 (198)                                                                  ОГПУ УССР и облпрокурорам.

                                                                       Копия: Райотделам ОГПУ и райпрокурорам.

 

Отдел кодификации законов при Наркомюсте СССР письмом своим от ... с. г. за № 175–К разъяснил:

Ввиду того, что существующим уголовным законодательством не предусмотрено наказание для лиц, ви­новных в людоедстве, а поэтому все дела обвинения должны быть переданы местным органам ОГПУ. Если людоедству предшествовало убийство, предусмотренное ст. 142 УК, эти дела также должны быть изъяты из судов и следственных органов системы Нар­комюста и переданы на рассмотрение коллегии ОГПУ в Москве.

Это распоряжение примите к неуклонному исполнению.

 

Зам. Наркома                                                             Прокурор республики

ОГПУ УССР Карлсон                                                              Михайлик

 

 

 

 

 

 

(продолжение см. здесь:  http://www.anticompromat.org/raznoe/lobanova3.htm)