Марина ЛОБАНОВА. Со смертью наперегонки (окончание)

 

(начало см. здесь:  http://www.anticompromat.org/raznoe/lobanova1.htm

и здесь: http://www.anticompromat.org/raznoe/lobanova2.htm

и здесь: http://www.anticompromat.org/raznoe/lobanova3.htm)

 

 

Колодец боли

Страна дружно повторяла полюбившуюся байку знаменитого юмориста:

– Москва – Кремль – Лубянка – Колыма...

– Москва – Кремль – куранты – Лубянка – Колыма...

– Москва – Кремль – Консерватория – валюта – Лубянка – Колыма...

– Москва – Кремль – Консерватория – дело «Океан» – Лубянка – Колыма...

 

Послушная очередь весело-конспираторски перемигивалась. Одуревшие продавцы, сбывав­шие то­вар почему-то ставшему безмолвно покорным контингенту, который вдруг, словно по ма­новению вол­шебной палочки, перестал требовать селедки вразвес, тоже заподозрили что-то и, скорее по инерции и привычке к дефициту, отложили себе по нескольку банок...

 

Вернувшись домой со службы, Машина мать с торжеством выложила на стол майонезную та­ру, наполненную черной икрой.

Отвечая на вопросительные взгляды, произнесла:

– Это у нас на работе сегодня раздавали! – Брось, не разыгрывай! – Я серьезно. Вчера приходит Нинка, смеется: «стояла в очереди за селед­кой, прихожу домой, а в банке – черная икра».  Мы ей: «ну, не ври!» Так она сегодня притащила всех угощать.

Понедоумевав и согласившись: наверное, чье–то разгильдяйство, родные дружно съели неожи­данно приваливший деликатес...

 

Как гласит молва, своим нечаянным праздником Машина семья была обязана не вполне обыч­ному шаляй-валяй: селедочные банки с драгоценным содержимым оказались частью контрабанд­ной пар­тии, отклонившейся от давно проложенного курса АСТРАХАНЬ-МОСКВА-ВНЕШТОРГ-ТАМ-­и-СЯМ и неизвестно каким ветром занесенной на прилавок фирменного магазина «Оке­ан». Де­ло было хорошо отлажено за много лет, и, кто знает, не произойди эта ошибка, может быть, и зву­ча­ла бы полюбившаяся народу байка как-то иначе... Впрочем, вру: одной ошибки было мало: слу­чилось стоять в оживившейся очереди идейно убежденному гбшнику. Он-то, утверж­ается, и снес контрабандную банку туда, куда надо...

Ну что ж, ручаться за одного идейно–убежденного гбшника не станем – не видели, сами в оче­реди не стояли. Но совершенно точно: как говорится в народе, у нас ГБ, ГБ, кругом ГБ!

 

 

Падать, падать, лететь в колодец боли, судорожно сдавливающей и вбивающей сердце в сол­нечное сплетение, замечая раздавленную ореховую скорлупку, окурок «Беломора», птичьи трезуб­цы-следы и капли алой крови на снегу, развавливающиеся в провалах тьмы буквы на болтаю­щемся клочке старой афиши... Когда последний зелено-багрово-черный круг раздвинулся и коль­цо, наконец, разжало тиски, не осталось ничего – ни боли, ни тела, ни мысли, ни мира...

 

Из беспамятства выводит уже не крик – звериный вой. С трудом переведя дыхание, Маргарита проваливается во второй круг...

 

Удержаться стоя удается недолго: последний удар сбивает с ног, обрушивает в колодец боли, затягивает в черную прорубь. Слепящие спирали... все меркнет перед глазами...

Только не потерять сознание! в последний раз Галасович все выспрашивала:

– На ногах удержались? Сознание теряли? полностью или частично? – Разочарованно: – Ну, это говорит в вашу пользу: что–то помните...

 

Полосы жара сменяют спазмы озноба, раскалывающие едва сросшиеся ребра... Оттоптанные руки раздуваются на глазах... Хорошо еще, что так стараются с правой и небрежничают с левой... Новый удар – это каратэ! – удушье – тьма.

 

Боль повсюду – не дает пошевелиться, накатывает тошнотой.

 

СОТРЯСЕНИЕ МОЗГА ВТОРОЙ СТЕПЕНИ ТЯЖЕСТИ.

РАЗРЫВ ПЕЧЕНИ? НЕМЕДЛЕННАЯ ГОСПИТАЛИЗАЦИЯ.

 

Из круга третьего вынырнул, гримасничая и подмигивая, тип, представившийся Маргарите в клас­се сотрудником КГБ: «Оставьте все, чем вы занимаетесь, иначе вас ожидают большие непри­ят­ности». Рядом с ним двое: наяву, притворяясь занятыми чтением старой киноафиши, они карау­лили у дома: «Не прекратишь – убьем!»

 

Стук в дверь. Все более возбужденные голоса:

– Кто вам нужен? Здесь нет таких! – уже кричит мать.

– Милиция! Не откроете – хуже будет!

– Не пускай их, не пускай!

Тяжелые удары в дверь. Матерная ругань. Стук сапог отзывается эхом в избитом теле... На сей раз пронесло.

 

Требуя пройти обследование в институте Сербского, Галасович шипела: – Учтите, у вас может быть по­врежден позвоночник – отнимутся ноги.

 

как ехать в переполненном вагоне изрезана спина

 

 

Голова стиснута обручем боли-тошноты, глаза не открываются.

– На что ты надеешься? Изуродуем!

– Изуродуете – проведут экспертизу!

– Не беспокойся, не идиоты. Все идет по плану: лицо не тронут, звезды Давида на спине зажи­вут – да их все равно никто и видеть не захочет... Скоро ты поймешь, что такое бомба замедлен­ного дей­ствия: три сотрясения мозга уже сказываются, двигательной координации тебе никогда не вос­становить, играть ты не сможешь – руки искалечены... Я уж не говорю о мигрени и заиканиях. Кстати, как у тебя памятью? Но главное – отбитая печень. «Перерождение и рак» – слыхала про та­кое? К врачам пойти ты не можешь: в твоей болезни – указание «поместить на обследование в Ин­ститут Сербского». Как же: клевета на Органы, в нашей стране такого не бывает! Лечиться у част­ника? не для тебя! Но даже если до рака дело и не дойдет, знаешь, что тебя ожидает? Разбитая печень и поджелудочная железа – это диабет и ожирение. Ты превратишься в бесформенную ту­шу. Никто не поверит, что ты больна: «вы только посмотрите на нее – да она здорова, как ло­шадь». Беспредельников, Полторакова, Гнида-в-Обмороке, Предводитель Акул, Мордо-Мопса, Жабо-Крыс уже нагло сме­ются тебе в лицо. Тебя никто не собирается убивать... пока. Главное – держать тебя в постоянном напряжении: будешь бояться каждого звука. Тошнотворная горечь во рту, терзающая боль в каж­дой клетке тела – это тебе уже знакомо, но ты еще не знаешь, что такое оттоптанная душа! А потом займемся матерью...

 

            больбольболь

                                                           разламывается голова

                        как читать лекцию

                                                                       больбольболькровьболь

                        при сотрясении мозга

                                   кровь на снегу кровь на лице кровь на ладонях

                                                                                  кровь на полу подъезда кровь

красное пальто кровь не так заметна

с тех пор возненавидела Маргарита красный цвет

 

 

Покачиваясь на тощих ножках, затянутая в английский костюм джерси, Министерская Овечка уткнулась близорукими вытцветше–голубыми глазками в зеркало, проверяя локоны модной при­чески, щегольски уложенной в салоне для Само-Самой Знати. В зеркале отразилась жвачка из подбородка, щек, зубов – резко выступающая челюсть, полуприкрытая старательно натянутой на нее верхней губой.

 

 

(Из дневника Друга)

Увидав Министерскую Овечку, я вспомнил сверхсекретную операцию, получившую у всезна­ющих студентов кодовое название «Проданная Невеста». Всем было известно, что Министерская Овечка, мягко говоря, звезд с неба не хватает – уж диссертацию ей никак не осилить! Но такие связи! как ни крути, от ее родственников прямо зависели судьбы Террариума: сколько денег на за­гранпоезд­ки руководства отстегнется, по какому разряду и в каком распределителе оно пайки по­лучит, в какие посольства и на какие приемы будет приглашено, да мало ли что еще. А девочке нужна, ох, как нужна степень! Как быть? К счастью – обьявилась здесь одна дип­ломница: так, не своя, из чу­жих – раскопала она в каком–то архиве ранее неизвестную оперу постепенно перевоспитанно-укрощенного Нахала—Скандали­ста. Сенсация! чего проще: те­му дипломнице закрыли, а материал доверили-перепоручили Министерской Овечке – она те­перь его по всем Тамо-Сямошним конгрессам гордо возит.

 

Похоже, заварилась каша: Террариум будоражат самые невероятные догадки. Недавно видел, как к Кащею подошла его аспирантка: – Знаете, появился новый метод научной полемики. – Какой? – Избиения!

 

Гнида-в-Обмороке проводит очередной тур политико-воспитательной работы. «Я такая жен­щина, – говорит она,– у меня открытый русский характер, мой девиз – искренность и прямота». Ее ис­крен­ность и прямота и впрямь давно известны: в аспирантуре она все торчала в Курилке, пропо­ве­дуя расовое превосходство славяно-арийцев и повторяя: «Давить надо всех этих жидов, к стенке их или в газовую камеру!»

 

Что и говорить: достойная смена Кобры-в-Желе. Та в 1948 (говорят, она очень полюбилась Жданову, да и без него у нее дружков хватало: одни Коваль и За­харов чего сто­и­ли!), сложа по-монашески ручки-щупальца на засаленном черном балахоне, скромно поту­пив­шись, признавалась: «Я тут очередных жидов-формалистов разоблачила...» Правда, после 1956, когда начались реабилитации и освобождения, она всерьез перетрухнула: как же, людей не прос­то выпустили, но и с доносами, из-за которых они сели, ознакомили. Кое-кто рванул в Терра­ри­ум и Союз: «Тут у вас такая-сякая, невинных людей сажала!» И тут Кобра-в-Желе сделала два гросс­мейстерских хода: выбыла из членов Союза Комопизторов – поди-ка, пожа­луйся теперь там на нее: «какая-такая? у нас не числится», а в Террариуме распустила слух: бе­ременна от замминис­т­ра культуры. Тут все и примолкли: кто ее знает, так или не так,– при ее га­баритах, дело темное! Поговаривают, правда, что кто-то якобы прорвался на прием в ЦК,– так там дали по рукам: Особо-Ценный-Кадр!

 

В понедельник состоялось открытое партийное собрание в гнидо-обморочной вотчине – меня туда затащил зна­ко­мый, неудобно было отказаться. Думал: «Речи к речи, а слушать неча», ан нет! в прениях выступала Гнида-в-Обмороке. Мне показалось настолько забавным что я даже записал: «Педаго­гам необходимо вести идейно-воспитательную работу со студентами не просто в виде каких–то мероприятий, но на всех уроках, на всех занятиях! ежедневно и даже, я настаиваю на этом, еже­часно! У студентов отсутствует идейная позиция, это сказывается на них и приводит к прорыву». Довольная найденной формулировкой, она дважды повторила насчет «прорыва»...

 

Среди студентов ходят слухи: мало ли что случилось? все это, мол, привиделось-прислышалось – сотрясение мозга и так далее; никто, дескать, этого не видал. У Маргариты якобы мания вели­чия и мания преследования. Беспредельников, Полторакова, Предводитель Акул, Мордо-Мопса и Жабо-Крыс вовсю стараются, бегая по Террариуму и крича: «Она клевещет на Органы! Ее избила мать!»

 

Выяснилась деталь, чрезвычайно полезная для следствия: Гнида–в–Обмороке орала через день после нападения – сам слышал! – «Мне никогда не отмыться! Маргарита написала жалобу в ВАК про плагиат в моей диссертации и в работах моих учеников!» -- Я расспросил Маргаритину маму: материалы она только что отослала – через три недели после нападения, и только потому, что бан­диты требовали от Маргариты оригинал (в ее сумке была копия, которую у нее и отобрали). Сооб­разив, что они к ней в дом нагрянут, Маргарита сказала: «оригинал уже в ВАКе»...

 

В буфете ЦКовская Золотая Рыбка, изящно разводила плавниками: «Возмути­тельно! клевета! это вам не Палермо и не Чикаго – у нас мафии нет!»

 

 

ДЕРЗКА, НЕГАТИВНА. МАТЬ ВСЕГДА СОПРОВОЖДАЕТ

БОЛЬНУЮ. КРАЙНЕ АГРЕССИВНА, МЕШАЕТ ПРИЕМУ.

 

– Надеешься на друзей? Как же, держи карман шире! Много помогло, когда твоя мать позвонила Папе–Карле, просила заступиться. Забыла, как он заорал на нее: – Как вы смеете мне звонить! У меня ничего общего с диссидентами нет! – и швырнул трубку.

 

Из нового круга выступила Племянница Проклятого Гения. Стоя на пороге, тихо предупредила на прощание: – Будьте осторожны – ваш класс фотографи­руют.

 

От назначенных Галасович лекарств и шоколада тошнило еще сильнее, конвульсивно сводило правый бок.

 

 

(Из дневника Друга)

Разбирая старые письма, наткнулся на одно из первых, полученных мною от Учителя:

 

«Консерватория... я проходил мимо нее каждый день, так как наш Семинарский корпус находился рядом в помещении бывшего Синодального училища, полувыгоревшего. Самое лучшее помещение – барочная цер­ковь – еще стояла обгоревшая, и так за четыре года ее и не отстроили. Теперь там зал философии какого–то юридического Института (или Экономического или еще какого)... Консерватория казалась мне обителью и пристанищем тишины. Висели портреты в Большом зале, освещенные желтым электричеством (теперь оно более резкое и светлое). На извозчике, с вытертым некогда синим сидением восседал, занимая все его, Иппо­литов–Иванов, тогда чуть ли не директор. Блаженные времена!»

 

 

 

КОБРА-В-ЖЕЛЕ И ВЕРЗИЛА-ЛИЛИПУТКА

(Из дневника Друга)

Маргарита нарушила табу советской науки: она, «чужая», «сомнительная», потенци­аль­ная зэчка, осмелилась критиковать Само-Настояще-Заслуженных... и за что  – за плагиат! Да в Зо­не все принадлежит Настояще-Советским – то бишь лагерному начальству и охранникам, ка­кая-та­кая собственность у зэков!

Известно, что ГПУ во время обысков вычищало из домов все до последной ложки-половешки. Но о чем ни звука: сколько исследований было разграблено, уничтожено или украдено у репрессирован­ных их мучителями... Впрочем, о традициях советского музыкоедческого плагиата кое-что известно. Признано, что здесь всех переплюнула Кобра-в-Желе.

 

Проучившись несколько лет на вокальном отделении Террариума и смекнув, что вокальная карье­ра ей не светит, эта дама сделала ход конем: напросилась вначале в слушательницы семина­ра, а за­тем – и в любимые студентки–аспирантки к Петрову-Дворецкому. Архив у того был бога­тей­ший: профессор до Октября много работал в заграничных библиотеках. После смерти учителя его рас­терянные родственники как-то не сразу осознали, что все документы перекочевали к Коб­ре-в-Же­ле. Когда же осознали, было поздно: Кобра-в-Желе уже защитила диссертацию по исто­рии му­зы­ки от Адама до наших дней. Оставалось лишь развести руками: бездарно-безголосая пе­вица, для ко­торой русский-то был китайской грамотой, – и двухтомная монография с переводами и цита­та­ми источников на шести иностранных языках...

 

Потрясшая весь ученый мир, Кобра-в-Желе готовилась к своему следующему подвигу. Мед­ленно по­во­дя белесой головкой на могуче расползшихся плечах и как всегда по-монашески поту­пив кро­ли­чьи глазки альбиноса, она незаметно наблюдала за пожилым застенчивым, чудаковато болез­нен­ным Профессором. Наперсницам Кобра-в-Желе предсказала: «Вот этот будет моим му­жем!» Вско­ре профессор был арестован по обвинению в контрреволюционной агитации. Кобра-в-Желе раз­вила бурную деятельность по спасению арестованного: бегала в Органы, ручалась за Про­фессо­ра, представляясь повсюду его невестой, и – о чудо! тот был освобожден. Злые языки, прав­да, ут­вер­ж­дали, что Кобра-то и написала донос. Выйдя на свободу, благодарный Профессор, на­тураль­но, женился на своей освободительнице. Такова предыстория второго ученого кирпича Коб­ры-в-Желе. Профессор, разжалованный ею в носильщики-посудомойки, через несколько лет умер...

 

Среди подвигов Кобры-в-Желе числилась также некая книга о Мясковском: состряпанная не­радивыми халтурщиками из студентов-аспирантов-ассистентов, она содержала такие художества – от перепутанных тональностей до неверно указанного числа частей во всех произведениях этого автора, что даже Музжур, верноподданнически пресмыкавшийся перед Коброй, рискнул опубли­ковать протест, подписанный Тропининой и парочкой знаменитостей. Книжка была изъята из учебного обихода и засунута пылиться в запасники. За это унижение, впрочем, Кобра-в-Желе рас­cчиталась с лихвой: Само-Главный-Эксперт-Музыкоед ВАК, она вынесла под балахоном-рясой докторскую диссертацию своей обидчицы, а когда Тропинина все-таки восстановила пропав­ший текст, позаботилась о дополнительных задержках на три с лишним года... Намекали также, что исследования Кобры-в-Желе о Бахе – это, как бы поделикатнее выразиться? неизвестные стра­ницы архива одного прочно забытого русского исследователя...

 

Не отставали от Кобры-в-Желе и ее протеже – Полторакова, Беспредельников, Критик и Гнида-в-Обморо­ке. По­пивая чай с баранками на фоне бухарского ковра (подарок наперсницы, произведенной Коб­рой в заведующие «Ни-Бэ-Ни-Мэ»), за обеденным сто­лом, украшенным цветным телевизором (другой подарок той же наперсницы, отвечавший размерам полу­чен­ной ею прибавки к жалованью), они делились награбленной добычей и подсчитывали бары­ши... По­следний подвиг этой дружины богатырской сразил всех наповал: недавно в свет вышел кирпич о Само-Само-Недозволенном-для-Всех-Обыкновенно-Советских Апос­то­ле Формализма под редакцией Кобры-в-Желе, активно содействовавшей запрещению му­зыки это­го современного классика в СССР.

 

Привыкнуть бы Маргарите! Совсем недавно, кажись, пригласили ее итальянцы прочесть до­клад о Проклятом Гении; уже программы были напечатаны, афиши. Наивные люди: как узнали об этом в Союзе, забегали-заголосили Столикий Израиль и Критик: «Сомнитель­ный автор! пускать нельзя! надо разъяснить, откуда у нее связи с заграницей!» И тут же сочинили и отправили факс: мол, дорогие итальянские коллеги, посылаем вам наших Само-Заслуженно-Передовых Авторов, и вмес­то Маргариты – список из двенадцати фамилий, увенчанный двумя Сек­ретарями Союза, Столиким Израилем и Kритиком. Дальше, правда, итальянцы повели себя как-то неколлегиально: звонки какие-то начались, факсы с протестами и, в довершение всего – совсем непонятный отказ проводить симпозиум с Само-Заслуженно-Передовыми... Одна из разобижен­ных итальянцами дам потом все жаловалась Маргарите: «Что за свинство! я даже в кои-то веки до­клад написала, его в Союзе перевели, а эти сволочи нас принять отказались!»

 

Ох, что только они сделают с Маргаритой, подумать страшно!

 

Что же такое зацепила Маргарита? Что-то очень взрывоопасное! Я-то поначалу подумал: ну вот, ра­з­ыг­рывается излюбленный людоедский гамбит ШУСТРАЯ-ВОШКА-ПОПАДАЕТ-ПОД-ГРЕБЕ­ШОК. Как посмела тут вякать! ату ее! будет знать – проучим... секут же собаку и провинив­шегося ра­ба! Но нет, сдается: здесь что-то посерьезнее...

 

 

 

Не знал еще Друг, что в Курилке вновь обьявилась Верзила-Лилипутка. Сложившись пополам, словно складной метр, на подоконнике и осторожно раскручивая шарниры шеи, заклиненные лы­сеющей головкой пупсика, она нетерпеливо поглядывала на крошечно–целлюлоидное запястье. Предстояла встреча с двумя глухими и одним занюханным из Общаги. – Ох, под­водят они меня, ох, опаздывают! – недовольно думала Верзила-Лилипутка. – Мне ж еще на Встав­ную Челюсть надо поспеть – в Кафе новый товар получить и отчитаться. Да чего с них возьмешь, с наркоты этой! – Сама она любила побалдеть, но оскорбилась бы смертельно, если бы кто взду­мал поставить ее на одну доску с этими... хиппи. После того, как в очередной оргии с марихуаной Верзила-Лилипутка попала в облаву КГБ, круто переменилась ее жизнь: всем дружкам без долгих разговоров влепили срок, одной ей крупно повезло – сам начальник отдела занимался... правда, он давний знакомый мамы, ну, да неважно: так или иначе...

 

Вылечили Верзилу-Лилипутку в закрытой клинике, и с тех пор – ни оргий, ни случайного кай­фа. Нет, если и балдела теперь Верзила-Лилипутка (адаптация – процесс ведь сложный!), то под строгим контролем и только с такими же, как и она, Особо-Проверенными. Осознала Верзила-Ли­липутка важность своей миссии: позарез было нужно ее посредничество – получать анашу от курьеров, раздавать ее мелким разносчикам в Общаге, Террариуме и, само собой, – кое-кому из руководства и профессуры: тоже люди – если самим не нужно, то, содержа салоны и салончики, без зелья никак не обойдешься. Да, оставалось еще одно – пожалуй, самое хлопотное: гастролеры. Ими всегда особенно интересуется ее начальство: как же, естественные курьеры, передадут куда надо что надо... Да, дело поручено ей тонкое и деликатное, ничего не скажешь. Но и вознагражде­ние щедрое: не говоря о деньгах, кто она была раньше? так, шестерка, вечная двоечница... а те­перь: пойди–ка, обидь ее! все боятся, уважают, сам Стервятник-Морской-Свин при встрече рас­кланивается, не говоря о всякой там мелюзге. И не то, что о прогулах никто уже никто не заикает­ся,– уже двое в дипломный класс зазывают, место в аспирантуре гарантируют...

 

Верзила-Лилипутка понимала свое задание правильно: наркобизнес приобретал все большее значение в стране: не прекращающаяся война с Афганистаном сулила советскому Левиафану бас­нословную прибыль, безграничную сферу влияния и подлинный контроль над душами и телами Здесь-и-Там. Каждый курьер был нужен, каждая ниточка, каждая возможность сбыта – на вес золота. А кроме анаши и кокса, мало ли что еще можно переслать с гастролирующе-выезжаю­щими: тут тебе и валюта и другие ценности, и полезная информация Само-Нашим людям Там-и-Сям... Нет, не зря ждала Верзила-Лилипутка нерадивых хиппи в продымленной Курилке!

 

 

 

Тысяча шпицрутенов для белой вороны

(Из дневника Друга)

«Особых», «наших», «настоящих советских» отличает обыкновенный садизм. Вот, к примеру, один из плеяды Само-Порядочных-Людей – его в 1949 году Союз послал в Казань Постановление в жизнь проводить,– все описания пыток коллекционирует, ученикам технику посадки на кол и ко­лесования подробно разъясняет... Не повезло человеку: написал почти небесспорное сочинение под вы­зывающим заголовком «Смерть Иоанна Грозного», да опоздал: «оттепель» закончилась, не испол­няли – а то ходить бы и ему в Совангардистах! Что же до Гниды-в-Обмороке, так она просто бьет проштрафившихся студентов крышкой клавиатуры по пальцам.

 

А что происходило с первыми в советской истории формалистами? Сколько Голгоф их ожида­ло? Павла Филонова требовали «шлепнуть», от его учеников добивались отречения, вызывали в НКВД. Один из них повесился, написав перед смертью: «пусть захлебнутся моим трупом».

 

«В 1938 году, – писал А. Мосякин в статье «Страсти по Филонову», – арестовали обоих пасынков Фило­нова и дали срок без права переписки, а с разбитой парали­чом жены взяли под­писку о невыезде... Умер Фи­лонов от голода в блокадном Ленинграде в декабре 1941 го­да и девять дней лежал мертвый на лавке, в про­мерзлой квартире, под своей картиной «Пир королей». Рядом му­чительно умирала парализованная жена. Не было досок на гроб. Хлопотали несколько знакомых, и на де­вятый день выхлопотали – доски дали в Союзе художников,– и это была единственная услуга, оказанная Со­ю­зом художнику. В последний путь везли его друзья на санках, рядом катились другие санки, на которых везли жену, и пополудни похоронили обоих на Серафимовском кладбище».

 

Обыкновенный садизм – часть нашей врачебной практики. Особенно он распространен в пси­хиатрии.

 

Свидетельствует С. Глузман:

 

«У нас ведь на дворе ХХ век, технологический, вот и лечим сейчас не пал­кой и цепями, а сульфозином: боль в месте введения адская, температура до 40°, а коль не помогает одна инъекция, сделаем четыре, две под лопатки, две в ягодицы, чтобы ни рукой, ни ногой... Даже термин такой у персонала выработан: «сделать квадратно–гнездовым способом».

 

Чего стоит жаргон психиатров: «дыба», «делать креста», «попробо­вать шпалу».

 

Да что уж там говорить, если министр здравоохранения СССР Е. И. Чазов обнародовал, что в одном из родильных домов Средней Азии крысы съели новорожденного. Это уже не одичание – беснование!

 

– У нашего общества выработалась садистски–палаческая ментальность! – горячилась, топор­ща перышки, Синичка–Социологиня.– Вы поглядите на памятники: сплошные отрубленные голо­вы!

Маргарита часто демонстрирует гостям памятник Курчатову: эдакая чудовищная Голова из «Руслана и Людмилы» величиной с добрую хрущобу, втиснутая в площадь.

 

Хороши и наши анекдоты...

 

Ходит человек по колумбарию, нюхает цветочки и приговаривает

завистливо–умиленно: – Живут же люди!

 

А знаете, где был рай? Оспаривают эту честь разные народы – каждый приводит свои аргу­менты. Но в конце концов соглашаются: рай был в России – только русские могут сидеть голыми на мокрой холодной земле и кричать: «это рай!»

 

 

В беседе со отудентами чуть–чуть не ставший совавангардистом Знаток Пыток четко опреде­лил гра­ницу болевого барьера при порке шпицрутенами: оказывается, самые здоровенные мужики вы­дер­живали от силы пятьсот ударов (многие, впрочем, падали уже после ста); пределом считалась ты­сяча – засекали насмерть.

 

 

 

Погружение в Аид

Милицейская следовательша, похоже, сильно жалела, что погорячилась: открыла дело, признав Мар­га­риту потерпевшей стороной. Отводя глаза, она объясняла: ничем помочь они не могут, надо по­до­ждать – а вдруг появятся новые следы.

– Скажите прямо: вы этим делом заниматься не будете.

– Почему же: вот если бы мы обнаружили ваш труп, тогда...

Не дожидаясь продолжения, Маргарита с трудом поднялась со стула, бросив через плечо: – До свидания!

 

Боль являлась все чаще – кусая и грызя, она расклевывала правый бок. – Теперь я знаю, что такое орел Прометея,– это рак печени.

 

– Умоляю вас, больше не попадайтесь этим подонкам в руки. Нового избиения вам не перенес­ти. Я не живодер и на трупах опытов не ставлю.

 

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ СИМПТОМЫ УХУДШЕНИЯ У РАКОВЫХ БОЛЬНЫХ

 

О том, чтобы отлежаться дома, не приходилось и думать: больничный лист после третьего со­трясения мозга ей не дали – потребовали обследоваться в Институте Сербского. Завтра предстояли лекции: борьба с тошнотой, провалами в памяти, заиканием и совершенно отказывавшими слу­жить руками.

 

 

...Рассыпавшиеся было из разбитого градусника шарики ртути вдруг остановились на бегу и, теснясь и наскакивая друг на друга, сложились пирамидкой... – Да это и не ртуть вовсе,– отмети­ла во сне Маргарита. Пирамидка поднималась все выше, наконец, ее рост прекратился... Каменная горка на развилке дорог... Озираясь по сторонам, Маргарита успела заметить лишь затянутое свинцовыми тучами низкое небо, оживляемое серыми бликами солнца, бескрайнюю песчаную равнину, поросшую ковылем, полынью и прозрачно белыми, похожими на лилии, неузнаваемо знакомыми цветами, издававшими резко тоскливый аромат... На развилке показался путник: уста­лый, в потертом хитоне, весь словно покрытый тонким слоем серой дорожной пыли. Homo viator in bivio – мелькнуло в мыслях,– и тут темное солнце вдруг высветило золотыми лучиками амбро­сийные сандалии и опущенный долу маленький жезл... – Пропилей... психопомп...

Тяжело вздохнув, Гермес указал ей путь. Миновав полосу тумана, они начали медленный спуск. Двигаясь вслепую, Маргарита лишь различала временами холодные, влажные дуновения, да порой ей чудился дальний глухой рокот воды. Наконец, впереди забрезжил свет. За последним поворотом открылась широкая поляна... – У тебя есть время,– сказал ей проводник,– подумай, прежде чем выбрать...

Перед Маргаритой сменялись алтари, окутанные благовонными курениями... мелькнуло коле­со, на которое спешили вскарабкаться крошечные фигурки: возносимые до неба, они тут же без­жалостно сбрасывались вниз – весь этот муравейник копошился, кипел, бурлил... – Или вот, хо­чешь? – предложил ей Гермес,– рог изобилия. – Но и здесь не было покоя: сменяли друг друга люди, молящие о чем–то своем, металась возбужденная толпа в попытке дотянуться, поймать, схватить... И вдруг перед Маргаритой выросла кристальная стена. Светящаяся изнутри, она была покрыта причудливыми разноцветными прожилками, складывающимися в непрерывно меняющие очертания узоры. Притягивающая взгляд, она словна звала к медитации... – Я ви­жу, ты выбрала,
– сказал ей Гермес. – Но что означают эти узоры? – Прощай или,– помедлил он,– до встречи. Когда мы снова увидимся, я назову тебе разгадку. – Он подул ей в глаза, и все исчезло...

 

 

Тоненькие полоски уже почти перестали кровоточить, затягиваясь на глазах.

(«Заживает, как на собаке...»)

Хорошо, если бы все это оказалось лишь сном!

Метка на правой руке – два параллельно розовеющих шрама у основания кисти, треснувшее и наполовину вывалившееся оконное стекло, брызги крови на полу убеж­дали в противном...

Никого. Лишь тощая галка, свешиваясь с березовых ветвей–качелей, с любопытством засма­тривала в окна третьего корпуса, да слева внизу кокетливым головастиком раскорячился Педя.

Маргариту начал бить озноб, руки затряслись мелкой дрожью. Под сломанными ногтями, цеп­лявшими вначале за подоконник, а потом – за стекло, чешуей застряла оконная замазка и ободран­ная краска. «Пугают»,– почему–то прошептала она, а потом истерично засмеялась. Вспомнилось, как недавно рассказывали студенты: кто–то снова выбросился из окна после очередной оргии с марихуаной в Общаге...

 

Из оцепенения не вывел ни прогремевший звонок, ни скрип раскрывшейся двери: на нее тара­щила глаза уборщица, зашедшая прибрать класс. Наконец, Маргарита произнесла: «Помогите мне, пожалуйста, встать». – Испуганная тетка, крестясь и причитая, осторожно приблизилась и помогла ей подняться с пола: «Ой, кровищи–то! и окно разбито. Да кто же это вас так, батюшки!» – «Спасибо, ничего, я дойду сама».

 

Зная по печальному опыту: с милицией и прокуратурой лучше не связываться, Маргарита рас­сказала о происшедшем только друзьям...

 

Да, впрочем, хватит бюллетеней: уже звонил Завсоскаф, вежливо справлялся у мамы: а сколько она лежит? не пора ли и честь знать – другим место освободить?

 

 

(Из дневника Друга)

Вот и свалились еще два идеологических кирпича на Маргариту. Ученый совет Террариума Единомышленников принял заключение – не о плагиате, разумеется, а о Маргаритиной «полной идеологической несостоятельности». Как же: у нас расследуют не действия преступников, а их жертв! Полторакова, уже оповестившая Всех-Всех-Всех об «антисоветской деятельности» Маргариты, важно повторяет слова одного из членов Тройки Само-Наше-Настояще-Советских Музыкоедов, подпи­савшей вердикт: в личной беседе он обосновал необходимость, просто–таки неизбежность позорного клеймения этой Белой Вороны:

– Разоблачением плагиата в нашей стране способны заниматься только ненормальные!  Ее необходимо остановить – иначе она разнесет все Наше Музыкоедение!

 

А в издательство поступил очередной донос на книгу Маргариты:

 

« Она в своей работе полностью становится на позицию, типичную для зарубежного бур­жуазного ис­кусствознания.

 В работе вырисовывается общая фальсифицированная картина большой и сложной эпохи в развитии западноевропейской музыки и мысли о ней. Картину эту пронизывают мистико-иррационалистические мо­тивы.

Публикация данной работы явилась бы недопустимой дискредитацией нашего научного музыкознания.

Мода на религиозную мистику, всяческий иррационализм и в связи с этим на средневековую теоло­гию, кабалистику, астрологию и т. п. очень распространен сейчас на Западе (а зарубежные советологи созда­ют миф о «религиозном возрождении» в СССР). Эта мода охотно культивируется, в частности, в работах за­падных музыковедов об «эпохе барокко». Но приходится лишь удивляться тому, каким образом увлекся про­пагандой такой моды советский специалист».

 

 Это – волчий билет, неизбежно увольнение.

 

Кстати, выяснилось: один экземпляр Маргаритиной рукописи выкран из издательства. У кого он? у Гниды-в-Обмороке или Кобры-в-Желе? Да и Беспредельникову она, небось, пригоди­лась: там одна библиография на одиннадцати языках чего стоит...

 

 

У Маргариты же к тому времени состоялась поучительная беседа:

– Извините, с кем я говорю?

– Ну с кем? Я из отдела ОБХСС района.

– В чем дело?

– Ну, есть одно заявление. а конкретнее – это не телефонный разговор, как говорится. Я вам на месте скажу.

– Ни к каким материальным ценностям я отношения не имею.

– Мы беседуем не только с людьми, которые имеют отношение к материальным ценностям.

– Но просто так вы с людьми не разговариваете. Значит, есть какое-то дело. Объясните мне его суть.

– Приедете – узнаете, зачем я буду по телефону говорить?

– А с какой стати я должна к вам ехать?

– Ну я вам повестку пришлю, если вы не хотите так приезжать. Я не обязан вам отвечать.

– Это нарушение конституционных норм. Если вы предъявляете мне какое–то обвинение, то делайте это официально.

 

Анонимные доносы в Райком, ОБХСС и ГБ послали Предводитель Акул и Гнида–в–Обмороке: в порыве административного восторга Предводитель Акул сам же доложил обо всем в Союзе Комопизторов, а доброжелатели-болельщики оттуда предупредили Маргариту. Явившись 31 де­кабря в Террариум, она столкнулась носом к носу с Предводителем Акул. Тот, скалясь во всю пасть и поздравляя с наступающим Новым годом, полез обниматься-целоваться. Оттолкнув его и убегая, Маргарита слышала брошенное ей в спину:

– Это неэтично, не по-товарищески!

 

«Похоже,– записывал в дневнике Друг,– одновременно разыгрываются два варианта: не полу­чится с «психушкой» -- сошьют уголовное дело. Говорят же наши людоеды: «Был бы человек, а ста­тья найдется»... Так и не дознаемся мы никогда, что стоит за всей этой историей с плагиатом и украденной книгой... Ну, а если все–таки сопоставить обрывки информации?

 

наркотики – самоубийства в Общаге – золото – бриллианты – валюта –

гастрольные поездки – контрабанда – фальшаки – гришинская мафия – гб

 

Как говорится в народе:

 

            Направо пойдешь – шею свернешь,

            налево пойдешь – в ГУЛАГ попадешь,

            прямо пойдешь – ГБ найдешь.

 

 

А в Маргаритином журнале в диспетчерской уже лежали копии официальных писем, в которых руко­вод­ство Террариума Единомышленников информировало вышестоящие организации о гото­вя­щемся увольнении и требовало немедленного принудительного психиатрического обследования Маргариты.

 

 

 

 

«Не дай мне Бог сойти с ума!»

Из больничной карты вывалились два листка:

 

МВД СССР                                          ГЛАВНОМУ ВРАЧУ ПОЛИКЛИНИКИ №...

 

Управление внутренних дел

исполнительного комитета

Ворошиловского районного совета

народных депутатов г. Москвы

...–е отделение милиции                                                                                                                                                                                                      22.01.87 г.

Прошу Вас выдать направление на обследование гр.

(Маргарита прочла показавшиеся чужими свое имя и адрес)

на предмет выявления психических заболеваний.

Ранее на учете в ПНД не состояла.

В ...–м о/м г. Москвы имеются материалы на гр...., в которых усматривается нездоровое психиче­ское возбуждение (мания приследования, болезненное возбуждение, безвыходность положения и т. п.).

 

Исп.: Зубков                                                   НАЧАЛЬНИК ...–го О/М Г. МОСКВЫ

                                                                       КАПИТАН МИЛИЦИИ МИРОШЕНКО Д. А.

 

 

 

НАПРАВЛЕНИЕ НА КОНСУЛЬТАЦИЮ

Астения. Вялотекущая шизофрения. Мания преследования.

Заключение для МВД

26. 01.87.                                                                                                                   А. Кудрявцев

 

 

...Так вот, почему они гнали меня в Институт Сербского: «вялотекущая шизофрения» – диагноз диссидентов...

 

«Всему на свете приходит конец, – позже разъяснял Л. Загальский в статье «Нищета без блеска», – умер Сталин. Но семена подозрительности, злобы и просто агрессивно­го невежества уже дали обильные всходы. Психиатрия буквально кишела учениками тех, кто уничтожил сво­их противников не в интеллектуальном споре, а с помощью навешивания политических ярлыков, обвинений в создании «организованной группки вредителей» и т. д. Арсенал «ученых»-бандитов был довольно скудным, но весьма действенным. Ученики оказались достойными своих учителей. А над всем этим муравейником вы­силась мощная фигура создателя истинной советской теории, не какой-то там паршивой фрейдистской пси­хоаналитики, а нашей, родной, отечественной концепции вялотекущей шизофрении,– фигура А. В. Снежев­ского. Это им была придумана потрясающая классификация шизофрений, с помощью которой можно было упрятать в психбольницу всякого человека. Не случайно этот диагноз называют «удобным». Он, как эластич­ный бинт, способен обернуть любого. Время для такой «научной» работы было самое подходящее. Психиат­ры вполне созрели для того, чтобы воплотить в жизнь бесхитростную мысль о том, что в самом-самом... обществе не может быть людей, не согласных с мнением начальства... А небезызвестная статья 70 Уголов­ного кодекса, наказывающая за распространение сведений, заведомо порочащих советский общественный строй, вела прямиком на принудительное лечение в психиатрическую лечебницу закрытого типа».

 

«Психически ненормальным» был назван Филонов...

 

Маргарите припомнились и другие «психи» – прибитые на всю жизнь «формалисты 1948 года». Вот кругленький Канторович: то крутящийся на месте волчком, то странно пожимающий плечами и чему-то улыбающийся, то хмурящийся – стопор. А вот глумливо прозванный Беспредельниковым «Безум­ным Борисом»: добрая, тонкая душа, прекрасный композитор, настоящий интеллигент – его под­писи нет ни под одним из «разоблачений» диссидентов! А спившийся Гений? А другой, формен­ным образом голодавший – отвергались все сочинения, и не было нигде места для опального му­зыканта. Чем измерить их боль? Числом запоев? Самоубийствами детей? У одного невротик–сын повесился на ручке входной двери. Тайными слезами и страхом жен? Все помнят прелестную ко­кетливую польку, вечно караулившую мужа, норовящего нырнуть то в лестничный пролет, то в раскрытое окно...

 

А старый князь Болконский – тоже «душевнобольной»? сказал же дочери перед смертью: «ду­ша болит», да еще и назвал ее каким-то непривычным словом, вроде «дружочка» или «ду­шеньки»: был не в себе?

 

Почему «душа болит», «больная душа» – это плохо?

 

 

— На что ты надеeшься? — те, кто еще не выступал против тебя, рано или поздно отрекутся. Ты уже сейчас – прокаженная, от тебя отворачиваются, к тебе боятся подойти. Тебе никто не помо­жет, никто.

 

Никто, никто, никто...

 

— На что ты надеешься?

 

 

НА ТЕБЯ, ГОСПОДИ, УПОВАЮ; ДА НЕ ПОСТЫЖУСЬ ВОВЕК. ПО ПРАВДЕ

ИЗБАВИ МЕНЯ И ОСВОБОДИ МЕНЯ; ПРИКЛОНИ УХО ТВОЕ КО МНЕ И СПАСИ МЕНЯ. БУДЬ МНЕ ТВЕРДЫМ ПРИБЕЖИЩЕМ,

КУДА Я МОГ БЫ УКРЫВАТЬСЯ;

ТЫ ЗАПОВЕДАЛ СПАСТИ МЕНЯ, ИБО ТВЕРДЫНЯ И КРЕПОСТЬ МОЯ ТЫ.

БОЖЕ МОЙ! ИЗБАВЬ МЕНЯ ИЗ РУКИ НЕЧЕСТИВОГО,

ИЗ РУКИ БЕЗЗАКОННИКА И ПРИТЕСНИТЕЛЯ. ИБО ТЫ НАДЕЖДА МОЯ,

ГОСПОДИ БОЖЕ, УПОВАНИЕ МОЕ ОТ ЮНОСТИ МОЕЙ.

 

– Я знаю. Мне не поможет никто – мне поможет Бог...

 

 

Храм на откосе – всем ветрам настежь. Белокаменным цветом–кружевом. В сиреневом сумраке косогора – свечой венчальной возносится, венцом горделивым, рукотворным огнем... Под фунда­ментом XV века древний остов – храм в храме, загадка и тайна.

Принял отец Алексей храм в развалинах и убожестве. Паства бедствовала. Со старостой церковным – тотчас у пастыря нового конфликт. Хоть и «Божий человек», а строптив: воспрепят­ствовал поборам, а главное – ишь чего захотел! – потребовал свободного совершения обрядов цер­ковных – ведь это прямой удар по Советам и ГБ: все крестящиеся, венчающиеся старостами ре­гистрируются, а затем эти списки – прямым ходом в Комитет! самовольствовал: не только сам со своим семейством храм реставрировать начал, но и верующих помочь призвал – прямая религиоз­ная пропаганда! Скоро понял упрямец, что такое советская власть: затаскали по милициям, проку­ратурам, отдела госбезопасности. Сшили уголовное дело. На последнем допросе откровенно глу­мились: «На что рассчитываешь? Кто тебе поможет? против тебя все». – Знаю,– отвечал,– мне никто не поможет. Мне поможет Бог. -- Сказал так, уже ни на что не надеясь...

Но чудо! среди раскормленной столичной судейско–прокурорской элиты завелись любители порассуждать о старине. Один из таких ценителей принял к производству дело неугодного пасты­ря, перекочевавшее по судебным инстанциям из района в Москву. Поизумлявшись на редкую без­грамотность местных осведомителей и не найдя криминала, решил: московский ГБ делом не зани­мается, у местного руки коротки – почему бы не облагодетельствовать храм, а заодно и не оты­граться на чересчур уж нахальных районных начальничках: названивать тут вздумали, учить, как дела вести. Дело закрыл «за недостаточностью доказательств состава преступления». А одну из улик – тоненькую папочку с рассуждениями об истории храма – приятелю из Управления по охране памятников сунул: «почитай на досуге». Тот взвился: «да где это, да как бы нам такое?» Еще бы: готовый памятник–шедевр. Побежал к своему начальству, то – к своему. Так стал храм запо­ведным памятником. В беготне по инстанциям Управление по охране о храме забыло, и слава Богу! а то что бы от него осталось – подумать страшно. А так – тихо–мирно, отец Алексей, паст­ва и реставраторы все восстановили. Живет храм, радуется!

Право, как играет судьба! Имечко у отца Алексея: Грозный... Отец – прокурор сталинских времен, отрекся от сына, избравшего церковную стезю... а на старости лет начал каяться и молиться.

 

У храма после исповеди и причастия на Водосвятие просила Маргарита пути.

 

                                               Несбывшееся тайно спит во сводах,

                                               уводит вспять, века в молчаньи канут.

                                               Покинута часовня, в переходах

                                               не шагом – эхо и не веком – камень.

                                               Открой мне, сон, забрезжившие знаки,

                                               сереющие клочья разбери,

                                               дай ключ найти – в бесповоротном мраке

                                               услышать свет и угадать: «иди».

 

 

– Какие странные линии ума и сердца – обе одинаково сильные, но действуют сами по себе... Согните кисть. Так и есть: руки ворожеи. Можете гадать, сводить порчу. Но предпринимать вам самой ничего нельзя. Все ваши шансы принесены судьбой. Человек, хранимый Богом! Не позави­дую тому, кто вас обидит – заступится Он!

 

Мерзкая базарная баба напускается с руганью и вдруг, побледнев, отскакивает:

– Не смотри на меня так, не смотри!

(Откуда это? От прабабки–цыганки, которую умыкнул из табора прапрадед, волжский ямщик? – взгляда Отца тоже боялись наглые торговки. От родни Патриция – монгольских князей, искушен­ных в тайнах воздуха, огня и вольных трав, или суровых раскольников, в провидении Апокалип­сиса всходивших на костер?)

 

 

Из приказа Минздрава СССР «О мерах по

дальнейшему совершенствованию психиатрической помощи»:

Главный психиатр принимает решение о необходимости психиатрического освидетельствования на осно­вании... письменного заявления родственников, знакомых, соседей... Незави­симо от того, выявлены или не выявлены психические расстройства у обследуемого лица, подробные результаты осмотра отражаются вра­чом в медицинской карте амбулаторного больного, к которой приобщается поступившее заявление.

 

Соседи – простые работяги – отказались подать составленное Органами заявление на Марга­риту. За­то не отказался Ее Бывший. – Вот,– показали ей позже материалы следствия,– читайте, те­перь разрешено вас ознакомить. – «Упаднические настроения»,– читала Маргарита,– «помеша­тель­ство на религиозной почве», «наследственная шизофрения». Полгода милиция безуспешно ра­зыс­кивала Отца по всем психушкам страны – шизофреником тот отродясь не был, да к тому же уже три с половиной года как покоился на Митинском кладбище. К показаниям Ее Бывшего, Гни­ды-в-Обмороке, Жабо-Крыса, Беспредельникова, Полтораковой, Мордо-Мопсы, Помеси-Лошади-с-Хорь­ком и Форкорна («мания величия и мания преследования», «идеологическая чуждость», «про­по­ведь иррационализма и мистики», «вызывающая парадоксальность») были подшиты офи­циальные свидетельства Предводителя Акул и Кащея: «Противопоставляет себя коллективу», «сомнительные взгляды», «под воздействием возмущенной советской общест­венности книга запрещена».

 

Согласно п. 9 приказа Минздрава СССР  «О мерах по дальнейшему совершенствованию психиатри­ческой помощи» одним из оснований для психиатрического освидетельствования служит нарушение «пра­вил социалистического общежития». «Риск общественно опасного поведения» увеличивают следующие соци­ально–психологические факторы:

признаки социальной дезадаптации, проявляющиеся в виде отсутствия работы и трудо­вой занятости, материальной необеспеченности, жилищной неустроенности (особенно отсутствия постоянного места жи­тельства), отсутствия семьи или семейного неблагополучия, подверженности асоциальному влиянию".

 

 

– А помните, когда двадцать лет назад к нам приезжали итальянцы... – перед глазами Марга­риты возник Петя Стариков.

 

Петя был одним из счастливейших людей, каких ей только довелось встречать. Этот довольно неряшливый человечек неопределенных лет жил одним – концертами классической музыки. Петя мог с ходу по памяти назвать дату любых гастролей, программу любого вечера, не говоря об ис­полнителях... Начав учиться на инженера, Петя вскоре бросил институт; отказываясь идти рабо­тать и служить в армии, он открытым текстом выдал испуганной матери и врачам все, что думает о законах и порядках своей родной страны. Диагнозы: «мономания», «социальная шизофрения» – принудительное лечение – инвалидность.... Вырвавшись из ада, Петя стал счастливейшим чело­веком в мире.

 

 

Выполнив социальный заказ милиции и ГБ – составив справку о вялотекущей шизофрении, Кудрявцев бегал по поликлинике: искал человека для второй подписи. Попробовал уговорить нев­ропатолога – веселого красивого поляка, подрабатывавшего в этой дыре. Тот испробовал все ра­зумные аргументы:

– Куда ты лезешь? Человека совсем затравили! К тому же, все это абсолютно противозаконно: для заключения нужен консилиум трех психиатров; я не гожусь – невропатолог, о тебе и говорить не приходится – терапевт.

– Не понимаешь, что ли? Это приказ сверху, плевать хотели Органы на законы. Им нужны подписи, а чьи они – разбираться не станут.

Поляк съездил ему по морде, предупредив на прощание:

– Смотри, плохо кончишь!

 

Сидеть бы Маргарите в психушке, если бы не...

 

Кампания Ельцина против гришинской партмалины приобретала фантастиче­ские формы. По слухам и сообщениям бойких газет, тюрьмы были переполнены мафиози всех мастей.

Промелькнуло сообщение: «за связь с торговой мафией» в тюрьму угодил бывший начальник Главного следственного управления г. Москвы Вонюкин – в прошлом прокурор Свердловского района (читай: хозяин крупнейших вин­ных погребов), – именно этот кореш Предводителя Акул распорядился по со­вету своего собутыльника поместить Маргариту в Институт Сербского.

 

Слетев со всех своих постов, Предводитель Акул стал поговаривать: а не податься ли на Украину? Там найдется кому заступиться. Да и такого жидовского засилья нет: в начале войны – спасибо немцам, помогли! – свезли всех в Бабий Яр.

 

Начальник ...–го отделения мициции Мирошенко, лишенный звания капитана и уволенный без права работать в органах, стал ночным сторожем гаража.

 

Осмелев, затюканные преподаватели Террариума прокатили начальство на выборах, да еще требовали разобраться с «черными списками», незаконными увольнениями, взятками, сожженным архивом отдела кадров и прочей уголовщиной. Бывший Парторг спешно ушел в дипболезнь, а затем – в творческий отпуск.

 

В поликлинике состоялось общее собрание. Кудрявцев размахивал приказом милиции:

– Вот как преследовали людей в брежневскую эпоху и злоупотребляли советской психиатрией!

 

 

Примерно полгода спустя к Маргарите ворвалась соседка Лиза:

– Ой, миленькие, слыхали? Кудрявцев–то наш!

– Да что такое?

– Ну, про то, что он пил, все знали, но он, оказывается, к наркотикам пристрастил­ся – его Га­ласович снабжала, он и сам таскал. Попался, уволили, жена сбежала, совсем опустился... – Выпа­лив все это на одном дыхании, Лиза сделала многозначительную паузу: – Недавно нашли его – с отрезанной головой!

 

А Завсоскаф, вежливо справлявшийся о Маргаритиной ставке, ослеп.

 

 

 

Безвременье

В стране, между тем, в который раз жить стало еще лучше, еще веселей. Перед очарованными телезрителями предстал сильно похорошевший депутатский корпус в благородной цветовой гамме «серое на синем»: одна половина великолепных костюмов удачно оттеняла другую. Ведавшее их добычей–доставкой–распределением управление КГБ эффективно перестраивалось, обнаруживая гораздо больше вкуса, чем в эпоху Слюнявого Маразматика, когда оно одевало сановных дам, прибывавших по команде на торжественный вечер в Кремлевском дворце съездов, в красную, а других – и вовсе в зеленую бархатную униформу.

 

С милостивого соизволения Само–Прогрессивного Руководства «настоящие», «лучшие» люди были переименованы в «новые», Ленинград – в Санкт-Петербург, а профиль Маэстро – из «ленин­ского» в «сократовский». Лица, особо приближенные к руководству, записались на курсы партий­ного жаргона, спешно переучиваясь с «сисек-масисек» на модный Лексикон Само-Гласности и Са­мо-Ускорения, отвечавший всему свежему духу Перестройки: состоя по большей части из выраже­ний, не известных ни одному филологу, он не порывал преемственной нити с традициями, но лишь новаторски их переосмысливал – радикальная переакцентировка превращала известные клише в неопознанные объекты. Стало говориться и печататься лишь Само-Наше-Исключительно-Неслыханно-Передовое. «Молчаливое», оно же «послушное» большинство с замирающим сердцем внимало покаяниям, признаниям, излияниям, разоблачениям и очищениям Само-Наше-Заслужен­но-Народных Демократо-Депутатов, дружно осудивших Комплекс Коллективной Неполноценно­сти. Проносились, правда, слухи, что какие-то тамошне-эмигрантские газетенки-журнальчики зло­пыхательски перепечатали то, что в прежние Лучше-Веселые годы было написано, принято, одоб­рено, утверждено или подписано Само-Заслуженно-Народными. Ходили по рукам и ксерокопии вырезок из этих газетенок–журнальчиков. Такая, например:

 

Предательству – позор и презрение

Великие писатели всех стран и народов приветствовали Октябрьскую революцию как светлую зарю но­вого мира. Анатоль Франс, Анри Барбюс, Ромен Роллан, Теодор Драйзер и многие другие лучшие сыны сво­его времени преклонялись перед подвигом советских людей.

И все это подстрекаемый мировой контрреволюцией Пастернак вздумал очернить своим зловонным пе­ром.

Предательство Пастернака трижды омерзительно. Живя среди нас, неся высокое звание советского писа­теля, получая все жизненные блага от народа, он давным–давно был моральным эмигрантом, далеким от народа и враждебным ему.

Климу Самгину, которому подобен Пастернак, кто–то из народа сказал: «Уйди! Уйди с дороги, таракан».

– Уйди! – говорим мы вместе со всем советским народом Пастернаку.

Не место Пастернаку в нашей стране.

Он не достоин дышать одним воздухом с советским народом.

(А. Высотский, С. Залыгин и другие)

 

Или другая:

 

«В нынешний исторический момент, когда происходят благотворные перемены в политическом климате планеты, поведение таких людей, как Сахаров и Солженицын, клевещущих на наш государственный и обще­ственный строй, пытающихся породить недоверие к миролюбивой политике советского государства и, по су­ществу, призывающих Запад продолжать политику «холодной войны», не может не вызвать никаких иных чувств, кроме глубокого презрения и осуждения».

(Ч. Айтматов, В. Быков, Салынский, С. Залыгин и т. д.)

 

И еще одна:

 

«Передо мною лежат книги Леонида Ильича Брежнева... Глубоко правдивые, ставшие истинно народны­ми, они продолжают и развивают ленинские традиции высокой партийной литературы... По этим книгам учатся большевистской науке: несмотря ни на какие преграды и испытания, своим трудом, всей жизнью утверждать великие идеалы мира, демократии, коммунизма... Такой нравственный максимализм, как мне кажется, поучителен для любого из нас... В автобиографических записках вы не уловите никакой позы, ни малейшего выпячивания своих заслуг... «Воспоминания» чрезвычайно важны для каждого советского чело­века, это произведение – на каждый день, сильное оружие в идеологической деятельности КПСС... «Воспо­минания» – яркий пример того, как нужно утверждать – жизнью и словом – идеалы коммунизма».

(В. Коротич)

 

Но эти, более чем несвоевременные материалы все равно на перестроившиеся прилавки не по­пали. Да и к тому же, утверждали Само-Заслуженно-Народные, все это зависть и ни­чего больше: не у дел Там–Издат остался, да и что о нем говорить: умер он, дорогие това..., то бишь, господа, – это уже перестроечной прессой решено и подписано.

 

Прогремела по музыкальному миру от Москвы до самых до окраин, а затем и на прогрессив­ном Западе программная статья «О новых аспектах изучения советской музыки», призвавшая к тому, о чем раньше и подумать было страшно,– ревизии официального музыкоедения. С энтузиазмом в ней отмечались

 

«установившиеся с первых лет революции доброжелательность, терпимость, уваже­ние к трудным поискам советских художников различной ориентации. Эти мудрые принципы руководства художественной культурой были декларированы еще В. И. Лениным и умело проводились в жизнь А. В. Лу­начарским и другими видными деятелями. Советская Россия первых лет революции обладала самым интел­лигентным в мире правительством, в составе которого было немало людей, хорошо знавших и любивших музыку (Г. Чичерин, А. Цюрупа, Г. Кржижановский, А. Коллонтай и другие). И хотя личному вкусу некото­рых из них не импонировали современные средства художественной выразительности, они и не помышляли о том, чтобы диктовать поэтам и композиторам, как нужно писать. Об административном вмешательстве в творческий процесс, о системе казенных запретов и гонений на нежелательных художников не могло быть и речи».

 

Воздавалось должное друзьям и коллегам автора – «пролетарским музыкантам»:

 

«Cреди входивших в РАПМ встречались несомненно талантливые люди, подобные, скажем, В. Белому, А. Давиденко, М. Ковалю. Они вряд ли должны нести всю тяжесть ответственности за «музыкальные бес­чинства».

 

Выделялся особо плодотворный период в развитии советской музыки:

 

«Годы 1932-1935 в области музыки были действительно отмечены большей свободой художественных исканий и принесли обильный творческий урожай».

 

Помянув расстрелянного Гумилева, высланных философов и поэтов, запрещенных художников и музыкантов, Друг решил освежить в памяти выступление Само-Перестроечного Идеолога на Совещании 1948 года:

 

«Работая на музыкальном радиовещании, мне приходится читать многочисленные письма радиослушате­лей по поводу музыки вообще и, в частности, новой, советской музыки... Порой наши слушатели проявляют бoльшую заинтересованность, озабоченность и тревогу за судьбы советской музыки, нежели сами компози­торы. недавно, например, мы получили ряд писем, в которых было высказано разочарование «Поэмой о Ро­дине» Шостаковича. Товариши пишут, что ожидали от него к 30-летию Октября более яркого и интересного сочинения. Причем пишут не специалисты, а простые люди – студенты, рабочие. Мы получили также ряд отрицательных отзывов после трансляции из Ленинграда оперы Прокофьева «Война и мир»...

Один демобилизованный офицер написал такое письмо: «Я был на войне, три раза ранен и контужен, но никогда не испытывал такого нервного и физического раздражения, как при слушании по радио некоторых советских симфоний».

Возникает вопрос: для кого же пишутся эти сочинения, для чего трудятся оркестры, печатаются партиту­ры, производятся дорогостоящие звукозаписи, если даже интеллигент, приученный к симфонической музы­ке, не в состоянии ее понять?...

В нашей музыкальной среде все еще в ходу преклонение перед музыкальными новшествами, оригиналь­ностью формы, взятой как самоцель. Это приводит в ряде случаев к явному произволу композиторского мышления, нарочитой алогичности, стремлению удивить, поразить слушателей необычностью приемов, не­ожиданностью контрастов, иногда в ущерб законам музыкального восприятия. Мне думается, что такое на­силие над логикой было в 9-й симфонии Шостаковича, в 3-й симфонии Гавриила Попова... экспрессионист­ские крайности имеются и в ряде инструментальных произведений С. С. Прокофьева... Искусственная разду­тость звучания, ставка на не­обычность звукового наряда, на внешнюю помпу – при бедности музыкального содержания характерны для недавно прозвучавшей «Симфонии–поэмы» А. Хачатуряна. На меня произвела огромное впечатление 8–я симфония Шостаковича. Но это впечатление было подобно нервному шоку или тяжелой физической травме.

За маститыми композиторами во многих случаях следуют и менее прославленные, также ищущие новиз­ны не в идейном содержании, а во внешней оригинальности формы. Абстрактность мышления и оторван­ность от реальной жизни имеются в сочинениях молодого способного композитора М. Вейнберга, например, в его цикле детских пьес для фортепиано, где все как будто сделано для того, чтобы запугать и оттолкнуть ребенка от музыки...

Значительная часть советской музыки оказывается, таким образом, непонятной, словно зашифрованной, засекреченной от слушателей. Только наиболее избранный, изысканный круг слушателей, ограничиваемый порой рамками Малого зала консерватории, способен увлечься такой музыкой...

Кстати говоря, жизнь показывает, что многие произведения, которые сорок–пятьдесят лет тому назад объявлялись «искусством будущего», оказываются и поныне музыкой для узкого круга гурманов. Примером этому может служить хотя бы позднее творчество Скрябина, особенно фортепианное, которое как было за­шифровано от широкой аудитории, так и оста­лось таковым и по сей день. Забыты, и, по–видимому, навсег­да, заумные литературные выкрутасы Андрея Белого, Хлебникова и других; никого больше не интересуют, кажутся смешным архаизмом крикливые картины «левых» живописцев – всякого рода экспрессионистов, ку­бистов и других.

Не ожидает ли такая же участь и те искусственные «новшества», которые у нас слишком поспешно объ­являются музыкой завтрашнего дня?

Мне хочется выразить надежду, что нынешняя суровая критика оперы Мурадели и общего состояния на­шей музыки пойдет на пользу советскому музыкальному искусству, заставит наших композиторов отбросить туман субъективизма, приблизиться к жизни и запросам со­ветской аудитории, всегда высоко ценящей все подлинно талантливое и правдивое».

 

Соратник Придворного Церемонимейстера издал проникновенное эссе о музыке в прозе Пророка.

 

Бия себя в грудь, плакал со всех трибун Предводитель Акул, вспоминая сосланного в грозном 1948 году папу-формалиста. Вспомнив совет Учителя и порывшись в официальном справочнике, Друг извлек на свет истину: служебное назначение уносило папочку в сторону, прямо противополож­ную местам столь и не столь отдаленным: того перебросили и националистический, ожесточенно сопротивляющийся Советам Вильнюс, открытый по сверхсекретным пропускам лишь самым уж са­мым доверенным лицам...

 

Нашлась репрессированная родня и у самого Придворного Церемонимейстера.

 

Памфлетист спешно посвятил очередной ученый кирпич своим родителям, «жертвам нацистс­кого режима». Знакомые еще застали этих милых старичков, уютно варящих клубничное варенье в окружении чад и домочадцев, на подмосковной даче в 60-е–70-е годы. Вывезти их в особистском самолете за черту стремительно надвигавшегося фронта помогли Высокие Покровители Памфлетиста. Родные же Машиной тетки в те грозные дни, смирясь и ни на что больше не надеясь, покорно ожидали гибели в витебском гетто.

 

Бегал по Террариуму, Всенужному Институту и Союзу комопизторов Жабо-Крыс с призывом осудить и не допустить исполнение произведений Проклятого Гения как потерявших актуальность. На Са­мо-Передовую Проблематику переключился и Музжур: в нем появилось огромное интервью, взятое у одного из самых скандальных несовавангардистов. Немного ранее бравший интервью журналист так отзывался об творчестве этого автора:

 

«Сама идея Weltmusik в тщательно рассчитанном, математически последовательном варианте нежизнеспо­собна». Проницательно отмечались «утопичность», «мистичность», «эклектизм», «авангардная стерильность» и «пестрая звуковая мозаика, далекая от подлинной гуманитарной целостности и гармонии». Oсобенно под­робному анализу подверглись «Гимны» – «одно из примечательных сочинений «географического» направле­ния». Это «произведение представляет собой типичную продукцию «технического века». Парад цитат-ярлы­ков, символизирующих то или иное государство, сообщает «Гимнам» туристски-поверхностный оттенок. Не­возможность «прорваться» с помощью этих средств в сознание слушателей нашла выражение в «Гимнах» с большой убедительностью и составляет «негативный» смысл произведения».

 

Увенчивала статью чеканная формулировка, не уступающая бессмертным строкам «Сумбура вместо музыки»:

 

«Stimmung же и ей подобные произведения ведут в пустоту».

 

Стукоручка завела переписку с Западом, стеная об участи перестроечных евреев и через слово поминая прекрасное библейское имя, данное ею сыну в честь Конопатого в эпоху Сталинского Ре­нессанса. Составив сборник об авторе Apparitions и Volumina и посвятив его жертвам тоталитаризма, сотрудники Всенужного Института внесли посильную лепту в пропаганду этого современного классика, ранее успешно уличенного ими в авангардизме и диссидентстве. Книга просто кишела подлинными прозрениями. Впервые было установлено, что

 

«летом 1948 года автор был полон юношеского энтузиазма, чувствовал себя пoборником коммунистиче­ской идеологии», что «одним из источников музыкальной информации» для него «стало зарубежное радио – его передачи не глушили даже во время наступления на Будапешт советских войск в 1956 году».

 

Кроме того, было открыто, что композитор

 

«ограничивается простейшей гармонизацией фольклорных напевов и наиболее элементарными имитаци­онными приемами», что «наиболее впечатляющим в его творческой эволюции оказалось вoзвращение к Бар­току в 80-е годы, когда возникла своего рода «реприза» по отношению к 50-м годам»; что Ommaggio a G. Frescobaldi  «похоже на академические упражнения в контрапункте», а Passacaglia un­gherese – на «школьное упражнение в контрапункте», что «принцип тотального использования техники мик­рополифонии лежит в основе оркестровой пьесы Lontano».

 

Последнее утверждение, бесспорно, заставило мастера, именно в этом сочинении отказавшего­ся от упомянутой техники, радикально пересмотреть собственную творческую эволюцию.

 

Сборник живо напомнил Другу анекдот о знаменитом естественнике, получившем на рецензию статью со следующей дефиницией: «Рак – маленькая красная рыбка, пятящаяся назад». «Гениаль­но! – восторгался в своем отзыве ученый,– позволю себе лишь крохотное замечание: рак – не рыбка, не красная, не маленькая, не пятящаяся назад».

 

 

Приняв резолюцию «считать работу руководящих органов между съездами неудо­влетворительной», очередной съезд комопизторов дружно переутвердил свое руководство. Веселым смехом откомментировали избиратели рекордные результаты голосова­ния: количество засчитанных голосов превысило на сей раз число розданных бюллетеней на 113. Став первым замом Придворного Церемонимейстера, Папа-Карла-Совавангарда охарактеризовал своего патрона в одном ин­тервью как «доброго, отзывчивого человека и талантливого руководителя».

 

Основанная Папой-Карлой-Совавангарда Нео-ВОСМ дерзко противопоставила себя официальному Союзу Ко­мопизторов, войдя во все его управленческие структуры. В одном строю с совсем известными бод­ро маршировали еще не совсем или совсем еще не известные Совавангардисты. Достойно попол­нили Нео-ВОСМ Мордо-Мопса,  Само-Лучше-Настоящий-Герострат, Жабо-Крыс, Форкорн и уже успевший обессмертить свое имя автор шедевров «Новая Земля» и «Целина» на слова Слюнявого Маразматика. На состоявшихся Там-и-Сям музыкальных фестивалях «Совавангард вчера и сегодня» Тамо-Сямошние слушатели смогли, наконец, ознакомиться с упорно замал­чиваемыми прежде сочинениями Придворного Церемонимейстера и его школы, а также нескольких Партсекретарей Союза Комопизторов, дружно рекомендованных членами Нео-ВОСМ. Само-Лучше-Настоящий-Герострат написал Credo на канонический текст, а Форкорн – Et incarnatus памяти жертв тоталитаризма. Альбина и Лелик в телепередаче, снятой по сценарию Бывшего Парторга Террариума, скромно и ненавязчиво подчеркнули духовность, столь выгодно отличающую их творчество от Всяких-Там-Разных.

 

С огромным воодушевлением прошла дележка союз-комо­пизторского наследства: перестроившаяся пресса подробно расписала «Танцы на рояле под револьверную стрельбу». Сумевшие продать приватизированные квартиры с десятикратным превышением их рыночной стоимости смогли, наконец, сменить столь угнетавший их климат то­талитаризма на условия наибольшего благоприятствования Там-и-Сям, а один из счастливчиков – и вовсе основать совместную фирму звукозаписи с миллиардным оборотом.

 

Десятилетней давности статья Маргариты о Проклятом Гении была напечатана в сильно адап­тированном виде в Музжуре. Поздравляя ее с этим радостным событием, Главный предупредил: «Учтите, это в первый и последний раз: Проклятый Гений нам чужд». Об этой публикации с разочарованием отозвалась Полторакова: «А я-то думала, что ее работы напечатают посмертно...». Замши Главного в своих выступлениях на Тамо-Сямошних съездах и конференциях охотно дели­лись информацией о «Великолепной Семерке» и о том, как Маргарита стала недоотъезжанткой. Тилепланиев, сменивший фасон усов на а la Валенса, в предверье анти-горбачевского путча осудил на страницах Музжура тамо-сямошнего «эго­центрического антикоммуниста», переведшего и опубликовавшего идеологический донос о «недопустимой дискредитации нашего научного музыкознания» в книге Маргариты.

 

Затем Музжур обнародовал патетический манифест «Теоретическое музыко­знание как гуманитарная наука, проблема анализа музыки»: в лучших традициях ждановщины Отшепен­цам-до-Седьмого-Колена были противопоставлены подлинные завоевания Само-Нашей-Науки:

 

«К числу выдающихся теорий в истории музыки можно отнести выработанную в советском музыкозна­нии 20-х–30-х годов концепцию зависимости между экономикой и классовой структурой исторически опре­деленного человеческого общества, с одной стороны, и стадией развития музыки как определенной формы общественного сознания – с другой».

 

С железной логикой и последовательностью выстраивалась стройная иерархия Подлинно-Про­грессивного Музыкоедения, точно определялось, кого следует поощрять, а кого – гнать, шельмо­вать, сечь. Раздача наград начиналась с «основного труда лучшего советского музыковеда – кни­ги «Музыкальная форма как процесс» единственного академика от музыки Б. В. Асафьева», и за­канчивалась торжественным тостом, поднятым за Само-Главно-Лучших Творцов Истинно-Нашей-Музыки, заслуживающих увековечения во все новых и новых монографиях.

 

Но подлинное обновление Музжура началось с его переименования. Один из первых выпусков нового издания наглядно продемонстрировал установку на глобальную демократизацию: читателям не приходилось больше ломать голову над загадочным понятием "комопизтор", зате­рянным в журнальных недрах,– броско-доходчивая идиома «Акакадемия Мумуз» преподносилась прямо с обложки.

 

Издательства Там-и-Сям дружно отказались признать права наследников Прокля­того Гения, предъявив справку людоедского племени Ням-Ням-ХААП, в которой значилось, что никаких наcледников у того не было, поскольку их не могло быть никогда. А когда все-таки нашлись Белые Вороны Там-и-Сям, решившие честно платить авторские семье, а не дань стеклянными бусами мудрым вожд­ям людоедского племени Ням-Ням-ХААП, то их тотчас же вызвали на ковер для разъяснений, кто теперь Само-Главный. Заплатив двойную дань, тамо-сямошние Белые Вороны вывезли все ж таки Маргаритины реконструкции и официальное разрешение оказать гуманитарную помощь не людоедскому племени Ням-Ням-ХААП, а семье Проклято­го Гения. Вокруг сенсационных партитур, тем временем, разыгрывался уже совершеннейший де­тектив: их пытались то украсть, то вывезти; то пропадали, то вновь появлялись рукописи Марга­ритиных реконструкций, с завидной быстротой дублируемые невесть откуда возникшими копия­ми, разумеется, легально переданными Туда-и-Сюда, разумеется, вовсе не под Mаргаритиным именем. Кроме того, Там-и-Сям объявились многочисленные фальшаки за подписью Проклятого Гения. Вскоре Маргариту вновь не выпустили за границу, на сей раз на премьеру восстановленной ею поэмы Проклятого Гения.

 

Разыскав могилу Проклятого Гения, Племянница и Маргарита два с лишним года бились с гришинской мафией: как и все старые кладбища, Ваганьково было продано на корню. И сбылась бы мечта «пролетарских музыкантов», которой они с похвальной прямотой делились с Маргаритой, – сравняли бы могилку с землей купившие этот участок так и оставшиеся неиз­вестными толстосумы, да вновь вступил в игру Уран... Появилась внезапно огромная статья в популярной газете – изумленным читателям преподно­сились живописные подробности: кадиллаки перед Ваганьковым... траурная процессия московских шашлычно-чебуречно-пиццерийных мафиози... разбрасываемые в такт красные гвоздики... и много другого, столь же пикантного, а под конец – и сама сенсация: директор Ваганькова посажен все тем же неугомонным Ельциным в тюрьму... То ли сели вместе с директором приватизировавшие могилку мафиози, то ли новое кладбищенское начальство боялось их меньше, чем свободную прессу, – так или иначе, по непроясненным причинам признало оно право Проклятого Гения на вечный покой.

 

 

«Нас обманывали в годы застоя»,– повторяли те, кто с приходом Брежнева сокрушались: «Нас обманул Хрущев со своей «оттепелью». Все более дружными шеренгами, возглавляе­мыми кадровыми чекистами, смело выходили Уже-Перестроившиеся из партии. Поговаривали даже о Нюрнбергском процессе... впрочем, быстро заглох этот слух: все-таки несколько искусственная получалась аналогия – как-никак, национал-социалисты не возглавляли и не проводили Тамош­не-Тогдашнюю Перестройку...

 

 

Дошлые Летописцы Демократизации Советского Общества раскопали Пред-Перестроечное Обращение Объединенного Пленума МГК ВКП(б) и Моссовета:

 

«Ты,– звучало 11 июля 1935 года,– дорогой Лазарь Моисеевич, вел нас на великие работы по коренной перестройке нашей столицы... Под твоим руководством и при твоем постоянном и неослабном участии соз­давался Генеральный план реконструкции Москвы – этот документ, в котором отражены величие и красота нашей социалистической эпохи».

 

Проведенная в 1931-1932 годах под руководством Кагановича Перестройка-Рекон­струкция-Москвы увенчалась уничтожением Китай-города, храма Христа Спасителя и Страстно­го монастыря, разрушением бесчисленных церквей и памятников гражданской архитектуры. Пере­страиваясь и далее в том же духе, Москва утратила с 1932 года половину своих памятников – 426 архитектурных сооружений мирового значения; из ранее существовавших 120 памятников граж­данской архитектуры осталось немногим более двадцати.

 

Мгновенно обнаружились и «враги перестройки», в том числе и в далеком историческом прош­лом, в очередной раз высветившем подспудный смысл сегодня и сейчас. Среди них отказался Александр Таиров со своей «формалистической театральной системой», осужденный в году первом Лучше–Веселого–Летоисчисления:

 

«Эта теория,– гласили забытые документы,– отгораживает театр от богатейшей нашей действительнос­ти, мешает настоящей перестройке театра и замыкает его в круг иллюзорной действительности».

 

На Лубянке открылась для посетителей огромная выставка портретов знаменитых деятелей ис­кусства, работавших на ведомство, под девизом «Народ должен знать своих стукачей». Началась плодотворная научная полемика на тему, кто сильнее пострадал от режима: Берия, Абакумов или Ежов. И вообще гласность била ключом: издали даже произведения Пророка, украсившие библиотеки партийно-министерско-военно-гбшного руководства, а также витрины коммерческих отделов в книжных ма­газинах – демократизированно-перестроечные цены оказались явно не по плечу «молчаливому большинству». Пресса объявила о раскрытии Само-Наше-Закрытых архивов – проверить спра­ведливость этого утверждения, правда, удавалось только тем Само-Нашим, кто и раньше в них беспрепятственно допускался... Зато стали исчезать книги с полок, подшивки журналов и газет – в основном, содержавшие ранние публикации Само–Передовых... Легко отрясая прах старого мира со своих ног, «новые люди» меняли с предсказанным Партией бесконечным Само-Ускорением маски демократов, популистов, монархистов, фашистов...

 

В перерыве концерта, организованного «Мемориалом», к Маргарите и Другу подскакал Жабо-Крыс, сообщивший им деловой скороговоркой: – Учтите, я составил на вас досье и отнес его в КГБ. – Несколько раньше эта ценная информация была доведена им до сведения комопиз­торского начальства всех рангов, тут же призвавшего Маргариту к ответу.

 

Вскоре Маргариту вызвали в Комитет. Там ей предъявили пресловутую толстую папку с идеологическими доносами, резолюцией Ученого совета о «полной идеологической несостоятельности», приказом об увольнении, заключением Кудрявцева о «вялотекущей шизофрении», показаниями Ее Бывшего, Беспредельникова, Полтораковой, Мордо-Мопсы, Помеси-Лошади-с-Хорьком и Форкорна, свидетель­ствами Кащея, заявлением Жабо-Крыса, анонимками Гниды-в-Обмороке и Предводителя Акул, конспектами Гбшной Кобылки, пропавшими на почте письма­ми друзей, ее стихами с отзывами лучших представителей совавангарда: «произвольные ассоциации», «сюрреалистические метафоры», «шизофренический бред», и многими другими  интересными документами. Похохатывая, чекист извлек из папки сильно пожелтевшее перо белой вороны, когда-то подаренное Маргарите Учителем и исчезнувшее вместе с Ее Бывшим. – Вот, не хотите ли? По­чему–то ваш... он деликатно кашлянул,– знакомый особенно настаивал на его приобщении к делу: «Важная улика: Апологетика Бело-Вороньей Исключительности!» Но нам оно не нужно – можете забрать. – Доверительно сообщив Маргарите, что ее, вероятно, сейчас все-таки не уволят и в психушку не запрут, но книгу, «недо­пустимо дискредитирующую наше научное музыкознание», ни в коем случае нельзя издавать – вы ведь понимаете! – собеседник искренне посоветовал ей обратиться к свободной прессе: – У нас ведь сейчас Само-Наше-Гласность-Перестройка!

 

Цену Само-Перестроившимся Журналам Маргарита знала очень хорошо: собранное ею по со­вету Не-Вошедших-в-Систему «досье на саму себя» уже побывало в Само-Наше-Передовых Редколлегиях – бандероли каждый раз возвращались нераспечатанными с любезным пояснением: «в приеме отказано»...

 

 А Друга, между тем, поджидал эпилог Повести о Салоне Группового Секса.

 

 

(Из дневника Друга)

Пересказал Повесть о Салоне Группового Секса приятельнице из Желтого Дома.

– Интересно излагаешь,– радостно встрепенулась она.– Я слышала про эти дела, видно и на­ши там бывали. Но все не верила, уж очень скандально.

– Что стало с экзаменатором? – поинтересовался я.– Из Террариума он ушел.

– Ох, и не спрашивай! Издал книжку анекдотов о Конопатом. Поговаривают, ее уже перевели и печатают на Западе. Таким перестройщиком заделался – подумать страшно! Кстати,– добавила она,– его сын и племянник стали важными экспертами на Петровке и в Прокуратуре: помогают там отделять порнографию от эротики. А что поделывает их подружка Чира?

– Ходит по Общаге, объясняя всем, что белые уже не отвечают ее запросам.

– Ну да, сейчас же мода на внеевропейские культуры.

– Студентам своего семинара она рассказывает о сексуальных повадках кошек и содомитов. Кстати, недавно она со своими поклонниками переболела чем–то диковинно–экзотическим – чуть концы не отдали.

 

Забежал в Читалку. Кокетливо заголив ножки-сабли и экстатично закатывая глаза, Чира выводила хриплые рулады перед камерной аудиторией:

– Ах, какую ночь я провела! Представьте себе...

Самые отсталые поспешно уткнулись в книги.

 

– До чего же уродливы наши социальные маски! – сокрушалась недавно Синичка–Социо­логиня. – Посмотрите, какой макияж у женщин: мать семейства выглядит, как проститутка, про­ститутка – как мать семейства.

Наблюдение пусть мелкое, но точное: маски и личины часто говорят о состоянии общества больше, чем груды опросов, таблиц и диаграмм. Да и какие «опросы общественного мнения» воз­можны в выморочной стране? Какой вопрос зададим – такой ответ и получим! Не будем, впрочем, придираться. Пресловутое анкетирование – да­же в таких фантасмагорических условиях – тоже кое–что дает. Задали тут вопрос: «каков ваш идеал?» – так большинство девушек ответили: «ва­лютная проститутка» и назвали любимых героинь: Маленькую Веру и Интердевочку. Большинство юношей сказали: «завмаг или завбазой».

Каково будущее этой страны – с подобными героями? Нет ничего страшнее утопии, превра­тившейся в кошмар.

 

Все чаще вспоминались Другу слова Учителя:

– Программа «Мы наш, мы новый мир построим» была выполнена: Бесы вывернули нормаль­ный мир наизнанку. Скелеты вещей и отношений сохранились – изменились функции, поменя­лись знаки. Настало царство негативной религии, этики и морали.

– Десятилетия хождения–вождения по пустыне тоталитаризма принесли долгожданные пло­ды: были выведены Мутанты – Перевертыши, Оборотни, Хамелеоны. Запрограммированные при­спосабливаться к любому общественному климату, они–то и cтaли тем Материалом, о котором мечтали Бесы.

– У смертельно больного поэта, всей душой мечтавшего «слушать революцию», вырвалось: «Сожрала меня Россия, как гугнивого порося своего!» Поэт ошибался: святая Русь уже сама была сожрана! Хамство, уродство, лакейство, захлестнув, сгубили ее навсегда. Свет навечно погас на Востоке. Антимир может порождать лишь новые антимиры -- к нормальному миру возврата нет. Что ждет страну? замкнутый круг, дурная бесконечность негативного опыта, основанного на при­вычке к насилию, крови, произволу, на традициях рабства, деспотизма, унижений, нетерпимости, садомазохизма, создания–разрушения кумиров, на маниакальном поиске козлов отпущения – «врагов», «чужих». Свобода выбора для нее ограничена разными формами диктатуры.

 

После заседания кафедры к Другу подошла Известно-Чья-Дочь и, сверля его глазами, за­думчиво произнесла: «Вот, знаете, я тут пришла к выводу: вздумали эти армяне против власти бунтовать, так и постигла их Божья кара – землетрясение...»

 

И вдруг Другу примерещился некий анкетный опрос социологической службы, выявивший ие­рархию предпочтений Само-Наше-Обновленного Общества: первым был назван Андропов, затем следовали Брежнев, Ельцин, Николай II, Ленин, Сталин, Горбачев, Хрущев, Маленков, Черненко, кн. Львов, Керенский... А рядом с ним – краткие сообщения ТАСС:

 

«Согласно решению российского правительства, в течение ближайших лет персональные акты КГБ раскры­тию не подлежат».

«Обнаружено, что уничтожено 25 миллионов компрометирующих документов партийного архива».

«Почти 80% наших новых капиталистов работали раньше в ведомстве, которое наиболее надежно долж­но было защищать нас от старых».

           

Бред?

 

...Все больше говорили газеты о всеобщем недовольстве коррупцией. И все охотнее повторя­лись рассуждения о необходимости диктатуры; споры вызывало разве то, кто лучше: Франко или Пиночет...

 

И еще – совсем непонятно почему – все чаще Другу приходила на ум увиденная им в студен­ческие годы во время фольклорной экспедиции абсурдная надпись на кумаче у входа в деревен­ский клуб:

 

Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить.

Ленин

 

 

 

 

Во сне наяву

 

А Маргарита просто исчезла.

Надоело слышать смех за спиной, надоело ловить осколки разговоров: «она – того», «ненор­мальная», надоели утешения знакомых: «тебе легко – тебе никто не нужен: ты все одна да одна»...

 

Доконало ее письмо одного из совавангардистов зарубежным корреспондентам:

 

«Жаль, что Маргарита ставит на пути Проклятого Гения теперь всякие препятствия. Маргарита вообще стала невыносимой (она всегда была нездорова психически) и распространяет повсюду ложные сведенья – в частности, и про положение с рукописями и наследниками Проклятого Гения. Теперь, как это ни странно, она стала самым большим Врагом-по-Распространению-Музыки-Проклятого-Гения в СССР».

 

Да еще: доносы двух бывших ее студенток, штурмующих высоты Мраморного Нужника.

 

Неожиданно вспомнился совет Иры:

– Не получается в этом – надо выйти в другое измерение!

И Маргарита решила сбежать, ускользнуть, испариться...

 

Уже давно совершенно случайно ей открылась удивительная способность защищаться – скры­ваться с глаз, превращаясь в невидимку. Сидя как–то на концерте напротив Полтораковой, она шепну­ла Другу: – Не хочу, чтобы она меня видела, не хочу с ней разговаривать! – Да у тебя ничего не получится,– резонно возразил он. – Она прямо на нас уставилась. – А вот увидишь,– загадочно бросила Маргарита.

– Где вы были? – набросилась на нее на следующий день Полторакова. – Я вас вчера повсюду иска­ла. – Как же, – прикинулась изумленной Маргарита, – мы с Другом напротив вас сидели. Но я ду­мала, вы заняты. – Не морочьте мне голову! Друга я прекрасно видела, а вас там не было, я не сле­пая. – А вы спросите у него...

 

 

Убежище нашлось на заброшенной даче. Отпиваясь травяными настоями и отлеживаясь, бродя по лесу и вокруг дома, Маргарита незаметно для себя перенеслась в пространстве–времени и ока­залась еще в одном заколдованном саду...

                                              

           

Туманны сумерки. Синеют тускло ели.

                        Багряные драконы – стынут лапы клена.

                        Клубком свернулся горький дым, дожди приспели,

                        и шепчет пепел, по оврагам запаленный.

                        Меня покой зовет, и осень робко кличет –

                        уйти, заснуть, забыться, замереть, согреться.

                        Расколотое время – замирает причет.

                        Одно осталось – в вечность студную глядеться.

 

 

                        Щебечущих осин мятущаяся стая.

                        Мерцает серебро в заплаканной сирени.

                        Гирляндой шепчущие флоксы облетают.

                        Багрец, златая охра – зелени крещенье.

                        Забьется птичья цепь, в испуге восклицая,

                        в безмолвье влажном тонет – глохнет стон в тумане.

                        Ржавеют терпко травы, в горечь погружая.

                        Густея, стынет сумрак в бархатном бурьяне.

                        Беспечно медлит осень – оборотень лета.

                        Обуглена листва, чернеют хрупко ветки.

                        Уронят яблоко – удар, налитый светом,–

                        прозрачные плоды небрежно ставят метки.

 

 

                        Прикорнув, засыпала весна. Разметалась,

                        рукавами черемух манила во сне.

                        В покаянную тополя горечь прокралась,

                        разбрелась по ветвям, утонула во тьме.                                                           

                        Натянулась побегами. Лентою тонкой,

                        кружевной все кусты заплела. Затаясь,

                        влажным просветом канула, света обломки

                        разбросала, рассыпала хрупкую вязь.   

                        И терновником птиц, остролистным пролетом

                        раскидала по свету расклеванный сад.

                        И пунктирами трелей, заоблачным счетом

                        потерялась – лишь эхом вернулась назад.

 

 

                       

                        Густая зелень, вязкая листва –

                        взыскательною вязью. Перегнойно

                        пушиста тень. Шершавая пчела

                        тяжелорунный сад наполнит зноем.

                        Слепящий трепет огненных столбцов

                        забит медвяной пылью до свеченья.

                        Дурман жасминный, блики бубенцов,

                        слезящихся в малиновом забвенье.

                        Сирень заманит в пропасти. Куста

                        провал–расцвет, ликуя, застывает.

                        Крапивы ненасытен рост. Проста

                        рябина, в четках ртутно полыхает.

                        Косноязычна речь, но шелест трав

                        в причудливом сливается гуденье

                        с оранжевой сосной, и смысла сплав

                        загадочен в слоистом наслоенье.

                        Незримо ландышевый воск отлит

                        в зубцах, отточенных легко, до дрожи.

                        Рисунок прутьев ива повторит

                        в чешуйках, почках, отслоеньях кожи.

                        Природа – тайна, форма и печать.                                                                     

                        Закон чеканной плотью облекает:

                        пыльце дано средь завязи молчать,

                        но плод в соцветье губы раскрывает.

 

 

Если Плутон подарил ей шапку–невидимку, то Уран, вновь явившийся Маргарите, принес ей надежду на исцеление. Откуда ни возьмись, постучала в двери дачи новая соседка: бездомная ни­щенка, блаженная, она отказалась от сытой жизни, обеспеченного отлаженного быта – бросив все, начала писать. Романами и рассказами, как из­вестно, начинающий автор не проживет – и стала тезка Маргариты, шокируя знакомых и родных, работать дворником... Расспросив осторожно Маргаритину тетку и поняв: дело худо, обзвонила тезка всех друзей, и, о чудо! нашелся один в Ир­кутске – взялся отстоять многодневную очередь к знаменитой знахарке, вдове прославленного ча­родея–китайца... И вот уже мчалось в иркутском экспрессе волшебное снадобье, и остановило рас­тущее в Маргарите чудовище, и начала потихоньку отступать боль...

 

Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся,

и языки умолкнут, и знание упразднится.

 

Но все более тревожные и тяжелые сны стали видеться Маргарите.

 

– Почему вы молчали? Почему избегали меня, как зачумленную? Почему боялись?

– Боялись, молчали – знали, кто против вас.

 

ЗНАЮ ТВОИ ДЕЛА; ТЫ НИ ХОЛОДЕН, НИ ГОРЯЧ;

 О ЕСЛИ БЫ ТЫ БЫЛ ХОЛОДЕН ИЛИ ГОРЯЧ! НО КАК ТЫ ТЕПЛ,

А НЕ ГОРЯЧ И НЕ  ХОЛОДЕН,ТО ИЗВЕРГНУ ТЕБЯ ИЗ УСТ МОИХ.

 

То сложились неведомо как неожиданные строчки:

 

                                                                       прости напасти отпусти

                                                                       от шоковой черты несчастья

                                                                       невзгоды немощи ненастья

                                                                       проси пути переступи

                                                                       проведай вехи отведи

                                                                       потех прорехи и потери

                                                                       проверь морщин переплетенья

                                                                       тревоги рук переведи

                                                                       пусти пустует дом прости

                                                                       пробей заслоны отчужденья

                                                                       поверь в имен пересеченья

                                                                       и от судьбы не отступи

 

То повторялось, как заклинание:

 

ГОСПОДИ, НЕ ЛИШИ МЕНЯ НЕБЕСНЫХ ТВОИХ БЛАГ.

ГОСПОДИ, ИЗБАВИ МЯ ВЕЧНЫХ МУК. ГОСПОДИ, УМОМ

ИЛИ ПОМЫШЛЕНЬЕМ СОГРЕШИВ, ПОМИЛУЙ МЯ.

 

То вновь предстал перед нею Гермес.

– Где же разгадка?

Молча показал на стену. Странные узоры вдруг разгладились и сложились в над­пись:

 

МУДРЫЕ ПОКЛОНЯЮТСЯ АДРАСТЕЕ

 

То прочитались заново слова пращура:

 

«Так готовилась Россия к ужаснейшему из явлений в своей истории; готовилась долго: неистовым тиран­ством двадцати четырех лет Иоанновых, адскою игрою Борисова властолюбия, бедствиями свирепого голода и всеместных разбоев, ожесточением сердец, развратом народа – всем, что предшествует ниспровержению государств, осужденных Провидением на гибель или на мучительное возрождение».

           

 

И снилось еще Маргарите:

переломленные башни Кремля, обугленные руины Успенского собора, гигантская воронка на месте Александровского сада... Кровоточащая, растерзанная, оскверненная святыня, юродивая, ка­лека... обрубок, «самовар».

Боль моя – Москва!

 

...языки пламени лижут полотна ее любимых еретиков, страстотерпцев, замученных Белых Во­рон, а рядом с ними горят Безумные-и-Отвержен­ные Врубель, Ван Гог, Дега, Гоген...

 

И грозят убийством поэту, выступившему против все множащихся Самураев и Фашистов. И мелькают на страницах газет:

 

«общественная безопасность России», «подчинение иудейской культуре», «предательство инте­ресов народов СССР», «путь реставрации капитализма в СССР», «контроль антинациональной сионо-нацистской буржуазии», «Масонский клуб миллиардеров», «прогрессивные патриотические силы»...

 

А рядом кричит заголовок:

 

Московские тюрьмы на грани банкротства они не в состоянии заплатить даже за соль

 

и с телеэкрана несется: «жиды–жиды–жиды»...

 

И вновь и вновь повторяется предупреждение: – Сейчас ваше время, но подождите–подож­дите....

 

 

 

 

 

 

Со смертью наперегонки

 

Я знаю, я вижу это:

онимертвымертвымертвы

 

 

Маргарите виделось новое шествие на Голгофу...

 

и рыдая, доносился до нее издалека голос Друга:

 

                                   Кровь на лице и рядом – на ладонях...

                                   Костер погасший. Пепел. Угли. Ладан. Хрип.

                                   Зевак толпа: «Бежим! не провороним

                                   последних судорог и виселицы скрип!»

                                   Сожженья жажда, страстный зов распятья

                                   утолены. Мертвы, мы грезим наяву.

                                   Сбылось пророчество: враги и братья,

                                   простив, сплелись в объятье вечном на снегу.

 

зачтозачтозачтозачтозачтозачто

 

и дымились развалины на Каштаке

и копоть покрыла солнечный город ее детства

и спустилась смрадная мгла застилая небо землю и море

и вели в наручниках на расстрел незнакомых но близких

и носились броневики под красными знаменами с черными пауками

                                   по улицам площадям мостам поруганной святой столицы

и давили беззащитных детей и старух

и вели ободранных нищих и били по ходу прикладами

                                   командуя лечь–встать и заставляя лизать мостовую

и запеклась коростою кровь на снегу на лице на ладонях

а кругом пригвожденные к крестам на потеху толпы

                                               висели растерзанные трупики белых ворон

 

 

И в тисках нахлынувшей уже невыносимой боли

                                                                       разрывались сердце и мозг

 

 

Но вдруг отступила толпа и исчезла кровь

                                               на снегу на лице на ладонях

и разлившись бескрайней рекой

            серебристый поток

                                   смыл пятна измен предательств и позора

            и раздался веселый смех и вспомнилось привычное с детства

здравствуй цветочек здравствуй бабочка по утру

            и обступили милые лица исцеленных оживших друзей

            и гортанно пело приветливое гамарджоба

            и совсем погружая в счастье светилось луной

                                   парное молоко надоенное в укромном сумраке хлева

                                                                       закорузло ласковыми руками Нуцы

            и лизал ей лицо не застреленный в пограничной облаве

                                               вислоухий пес с инвалидной кутьей

            и встречали ее на пороге родные

            и кружил

                                                           подбрасывая все выше в воздух

                                                                                              ее молодой отец

            и кивали кругом

                                                           разноцветные ветви и травы

 

 

Маргарита плакала и смеялась во сне

 

                        и стихло сведенное судорогой тело

                        и разладилась иссеченная душа

                        и воскресла умолкшая в ней музыка

                        и вернулось зрение нимбов

                        и летели над клавишами послушные руки

                        и слагались вновь тугие строчки стихов

                        и уже звало вдали сиянье давно угаданных глаз

                        и сплетались легко золотистые струны

                        и звучало где–то

 

 

 

 

имя твое – клич лебедей на заре

            терпко–свежий настой сенокоса

                                   перехвативший мне дыхание

            лепет вздох

                        смятеньем сжимающий сердце

                                    на сонной черте ночи и дня

имя твое – зов и всхлип

            трепетное тепло наших тел                                                                                             

                        в ожиданье                                                                                                 

                                                пьянящей радости объятий

            горькая свирель

                        робко будящая томительное желание

            облака звезды юный месяц

                                   поцелуй стон жажда утоление

            надежда суеверие нежность слияние –

                                                           имя твое

 

 

 

            в рассыпанных осколках дремлет имя

            дыханья иней живы зеркала

            распалась связь оцепеневших линий

            круглятся тянутся колокола

            и солнцем восковым застыла вечность

            и оперенье зыбких свеч знобит

            и отчужденье тает бесконечность

            смывает вкус непрошенных обид

            трепещет рвется ускользает слово

            разбрызгивает почки на ветвях

            и бритвой огненной черкнуть готово

            дымится смысл обугленный впотьмах

            торопятся уста незримо встреча

            продернута пророческой чертой

            развернут лист и белизна лепечет

            целительной и жаркой наготой

 

 

 

            раздвигается медленно тьма и в дрожащих лучах

            отступает навеки промозглый застылый туман

            тают робость и страх без следа исчезают преграды

            и звенят в тишине сладкозвучной медвяные нити

            предвещая блаженные ночи и дни без числа

            беззаботный полет легкокрылого вечного счастья

            и ничто не мешает по–детски послушным губам

            улыбаясь беспечно во сне наяву лепетать

            простодушное звонкое нежное милое имя

 

 

                                                          

                        все сбудется я твердо знаю через край

                        прольется прожитое в детство погружая

                        примерь мне имя робко в нем себя узнай

                        коснусь тебя томясь проснешься умирая

                        поверь мне прошлое прочесть неспешно дай

                        слиянье букв повтор тревоги пропуская

                        окаменей глухая россыпь слов истай

                        в медлительном мгновенье молча замирая

                        взгляни в меня и сполох глаз моих поймай

                        точнее зеркала с моими совпадая

                        изменчивость и пестрота огня мерцай

                        судьбою суженый на счастье загадаю

 

 

 

в садах и в стеблях в бархатистом тесненье лугов

в кипении млечном серебряно-вешних ветвей

в крестах паутинных в сетях–лабиринтах побегов

таинственна вязь неразгаданных смыслов неспешно

нисходит фиалко-венчанная многозлатая

богиня и с тихой улыбкой вплетает навеки

имен очертанья и чисел незримых узоры

в дрожащую тонкую ткань трепеща на лету

застывает загадкой еще не рожденное слово

 

 

 

 

            на четках истин золото в лазурно–вечном небе

            тревожно–хмурый блеск в узорной хрупкости стекла

            в изломах молний трещины поникших рук побеги

            застылое безмолвье в твердых выступах числа

            расцвета паводки мозаики живых созвучий

            в окамененье трепетном томительность мольбы

            в мерцанье зыбком дней громокипяший жребий случай

            всплеск откровенья и бездонные метафоры судьбы

            медвяный звон строки зов плоти бренной мякоть слова

            острожный шорох рифм мышино–серый шелест строф

            дурманно–зыбкий ветер тлен и половодье крова

            капелью робкой свет подснежный веточки стихов

            игольчатая строгость кружев пенье листопада

            в полынной терпкой пестряди тревога крапин глаз

            в узлах сплетеньях паутин упругая прохлада

            в крапивной чаще стон сиреневая зябкость пауз

            колодезное дно в извивах мерных плащаницы

            зиянье влажное в нощи лощинной пелена

            сиянье млечное блеск девственный пустой страницы

            медлительная струйность строк и смысла полынья

            трав колкий лепет и забвенье сухостоя

            колтун валежника зеркал усталая вода

            примет загадочных леса пологости покоя

            в мохнатом сумраке ветвей угаданное да

 

 

 

 

Гамбург, весна 1994 г.